— Бога-Императора? — Дредноут издал скрежет плавно провернувшихся шестеренок. Судя по грохочущему звуку, я предположил, что это смех. Или перезарядка внутренних орудийных систем: — Из-за того, что его назвали богом, и началась вся заварушка.
Киснарос опять сбился, уже третий раз за минуту.
— Что вы… я не…
— Ничего. Времена меняются, и в этом правда. — Машина войны развернулась к нам: — Итак. Что привело вас в ночное небо над Фенрисом, и почему бы мне просто не разорвать ваш крошечный флот на куски многочисленными орудиями замка?
При этих словах лорд-инквизитор выпрямился.
— Пожалуйста, назовитесь, сэр, как это сделал я. Затем переговоры могут начаться.
— Ты ослеп, маленький человечек? Оно написано на моем гробу.
Я не мог позволить этому продолжаться. Слова инквизитора были не просто богохульством, они граничили с истязанием.
+ Его зовут Бьорн, прозванный Разящая Рука. Первый Великий Волк ордена и второй верховный лорд Фенриса после ярла Русса, самого примарха. Они пробудили его, чтобы он говорил с нами. +
Киснарос не сводил глаз с бронированного корпуса и гроба из черного железа, установленного на фронтальной части.
— Вы… вы ходили в Век Императора?
Бьорн опять издал скрежещущий хохот.
— Ходил, бегал, мочился и убивал. Все это. Я встречался с Всеотцом, знаешь ли. Не раз сражался рядом с ним. Кажется, я ему нравился.
Киснарос медленно, медленно опустился на колени.
— Ох, ради… только не вы.
III
Дредноут повернулся ко мне, когда Киснарос рассказал ему историю Армагеддона.
— Это правда? — без лишних витиеватостей спросил он. — Ты сломал Черный Клинок?
Я посмотрел на саркофаг, закрепленный на фронтальной части и соединенный с корпусом адамантиевыми крепежами и трубками с жизнеобеспечивающими веществами.
— Это правда, ярл Бьорн.
— Просто Бьорн. Я больше не восседаю на тронах и ничем не правлю. Я видел Ангрона, как до Изменения, так и после. Сломать Черный Меч — не простое дело, рыцарь. Боюсь, этим подвигом ты заработал себе собственный ходячий гроб.
У меня кровь застыла в жилах.
— Я бы предпочел спать на Полях Мертвых рядом со своими братьями.
— Слова человека, полагающего, будто у него есть выбор. У героев его нет. Герои должны оставаться бессмертными, их нужно пробуждать каждые пару веков для очередной войны или чтобы поделиться древними преданиями с новым поколением.
Словно чтобы подчеркнуть свои слова, он сделал громоподобный шаг вперед. Его когти могли с легкостью охватить каждого из нас, поэтому та нежность, с которой он коснулся Анники, была очень трогательной. Машина войны с лязгом и дребезжанием повернула запястные серводвигатели, вращая когтями. Затем плоской частью остро отточенного лезвия она наклонила ее голову на одну сторону, затем на другую, разглядывая ледяные слезы на ее бледных щеках.
— Довольно слез, маленькая дева. Ты выглядишь, как морозорожденная. Какое племя, охотница?
— Сломанный Клык, Великий Волк, — пискнула она.
— Помню их. Злобные ублюдки, все до единого. Благословение, если в бою они на твоей стороне, и проклятье, когда нет. Но совершенно отвратные мореходы. Такая вот печальная правда.
Дредноут шагнул вперед, отпустив ее щеку.
— Нет лучшего зрелища на всех мирах, чем морозорожденная дева. Особенно такая черноволосая красавица. Редкое зрелище даже в те времена, когда у меня были глаза, и я уверен, что теперь такое увидишь еще реже.
Я уставился на дредноут, задаваясь вопросом, отличался ли процесс, по которому в прошлом выращивалось генетическое семя, от сегодняшних методов. Похоже, он мог определить, что Анника была привлекательной. Я не был уверен, что сам смог бы сделать это, и у меня была еще тысяча вопросов: о воинском искусстве в эпоху Ереси, о том, что он лично видел Императора, о типах кораблей, которые когда-то ходили среди звезд и теперь больше не использовались…
— Итак, — дредноут оборвал мои размышления. — Переходи к части, которая должна убедить меня не уничтожать твой маленький флот. Или я просто могу убить тебя и покончить с этим без лишних усилий.
Киснарос ощетинился, но сдержался.
— Придут другие, ярл Бьорн. Дес…
— Я же сказал. Просто Бьорн.
— Я… да. Но… десятки. Сотни. Я пришел не сжигать Фенрис, но попомните мои слова, этот мир умрет, если Волки не пойдут на компромисс. Слишком много инквизиторов видят в этом шанс урезать автономность этих знаменитых и неудобных Адептус Астартес, а также заставить раз и навсегда умолкнуть этот беспокойный голос. Волков любит население Империума, которое знает об их существовании, но институты Империума гораздо менее благожелательны к Сынам Фенриса.
Дредноут словно обдумывал сказанное.
— Маленькие люди с маленькими заботами. Переходи к сути, инквизитор.
— Покаянный крестовый поход удовлетворит Инквизицию. Может, на век… или два.
— Ты хочешь отправить целое поколение Волков к звездам, облаченными в позор, чтобы удовлетворить глупцов, которые не служат Империуму и вполовину так же старательно, как мы?
— Это единственный компромисс, который позволит сторонам разойтись без конфликта.
— Ты напоминаешь мне одного летописца, которого я когда-то знал.
— Мне не известно, кто это такие, ярл Бьорн.
— Летописцы — это паразиты, которым платят за то, чтобы они увековечивали память о чем-то. У того был змеиный язык и сердце грызуна. Он пытался убедить окружающих, что его поэмы были гениальными, а все критики слишком глупыми, чтобы оценить его. Вот кого ты мне напоминаешь. Та же непримиримость в суждениях. Поэтому попытайся еще раз.
Киснарос набрал воздуха в грудь, когда на моем ретинальном дисплее вспыхнула предупреждающая трецентийская руна в виде серпа.
— Постойте. Что-то не так.
Киснарос приложил руку к уху, перенастроив вокс-бусинку.
— Волки… они вернулись. Весь их флот только что вышел из варпа.
— Как такое возможно? — спросил я. Позади нас Малхадиил уже разогревал двигатели «Грозового ворона».
— Не знаю. Но они идут сюда и…
— И видят вражеский флот, который целится в Клык. Твой ход, инквизитор.
I
Когда мы добрались до стратегиума «Надежды Корела», флот Волков был уже в пределах действия вокса. На мостике царил настоящий хаос по сравнению со степенной работой на «Карабеле», хотя я отчего-то был благодарен, что команда старалась лишний раз не раздражать меня. Слишком много людей, слишком много запахов, все слишком близко. Меня создавали не для того, чтобы красоваться перед людьми.