К счастью (с точки зрения Марка), его патронесса скончалась на третьем году его жизни в Лондоне и завещала ему все деньги, какие он мог пожелать. С этого момента его жизнь теряет свой легендарный характер и переходит уже в область истории. Он улаживает счеты с ростовщиками, ставит крест на грешках юности и в свою очередь становится патроном. Патронирует он искусства. Не одни только мытари убедились, что Марк Эблетт более не пишет ради денег. Редакторам теперь бесплатно предлагались материалы вкупе с даровыми ланчами; издателям порой вручались договоры на издание тоненького томика, причем автор брал на себя все расходы и отказывался от гонорара; многообещающие молодые художники и поэты обедали у него; и он даже повез на гастроли театральную труппу, с равной щедростью играя и антрепренера, и «главную роль».
Он не был тем, кого люди в большинстве своем именуют снобом. Сноб был безответственно определен как человек, который любит всякого лорда, и с большей ответственностью как пошлый любитель пошлостей — что было бы немножко жестоко по отношению к аристократии, будь первое определение верным. У Марка, несомненно, имелись свои тщеславные слабости, однако он предпочел бы знакомство с актером-антрепренером знакомству с графом; он бы рассказывал о своей дружбе с Данте (будь такое возможно) более упоенно, чем о дружбе с герцогом. Называйте его снобом, если хотите, но не худшего сорта; прихлебателем, но у стола Искусства, а не Светского Общества; карабкающимся выше себя — но в окрестностях Парнаса, а не Хей-Хилла.
Его патронирование не ограничивалось Искусством. Оно также включало Мэтью Кейли, маленького тринадцатилетнего кузена, столь же обездоленного, как был и сам Марк, пока его патронесса не пришла ему на выручку. Он послал кузена Кейли в школу и в Кембридж. Его побуждения, несомненно, поначалу были не от мира сего; всего лишь взнос в книгу Ангела, записывающего грехи наши, в уплату за щедрости, дарованные ему; собирание сокровищ на небесах. Однако более чем вероятно, что по мере того, как мальчик взрослел, Марк планировал его будущее, исходя более из собственных интересов, чем из интересов своего кузена. И что подходяще образованный Мэтью Кейли двадцати трех лет воспринимался им как полезная собственность для человека его положения, то есть человека, чьи тщеславные пристрастия не оставляют ему времени заниматься делами.
И Кейли в двадцать три года присматривал заделами своего кузена. К этому времени Марк купил Красный Дом и значительный земельный участок, прилегавший к нему. Кейли руководил необходимым штатом прислуги. Обязанности его были весьма многочисленны. Он был не совсем секретарем и не совсем управляющим, не совсем финансовым консультантом и не совсем компаньоном, но кем-то, объединяющим в себе всех четверых. Марк опирался на него и называл его «Кей», при данных обстоятельствах справедливо считая «Мэтыо» мало подходящим. Самое главное, чувствовал он, Кей был надежным; крупный, с тяжелым подбородком, солидный субъект, не докучающий лишними разговорами, — истинное благо для человека, который предпочитает говорить сам.
Теперь Кейли было двадцать восемь, но выглядел он на все сорок, возраст его патрона. Они временами приглашали в Красный Дом гостей на неделю-другую, и Марк предпочитал — назовите это добротой или тщеславием, как вам будет угодно — приглашать таких гостей, которые не могли отплатить тем же. Давайте поглядим на них, когда они спустились к тому завтраку, про который Стивенс, горничная, уже сообщила нам кое-что.
Первым появился майор Рамболд, высокий, седовласый, седоусый, в норфолкской куртке и серых брюках. Он жил на свою пенсию и писал статьи по естественной истории для газет. Майор исследовал блюда на буфете, осмотрительно остановил свой выбор на рисе с рыбой и пряностями и принялся за еду. Он уже перешел к колбаске, когда появился следующий гость. Билл Беверли, бодрый молодой человек в белых спортивных брюках и блейзере.
— Привет, майор! — сказал он, входя. — Как поживает подагра?
— Это не подагра, — ворчливо сказал майор.
— Ну, что бы там ни было.
Майор хмыкнул.
— Я принципиально вежлив за завтраком, — сказал Билл, щедро накладывая себе овсянку. — Люди в большинстве так грубы! Вот почему я вас спросил. Но не отвечайте, если это секрет. Кофе? — добавил он, наливая себе чашку.
— Нет, спасибо. Я никогда не пью, пока не кончу есть.
— И правильно, майор. Это просто вежливость. — Билл сел напротив него. — Ну, денек для игры просто отличный. Будет чертовски жарко, но тогда-то мы с Бетти и набираем очки. На пятой лунке ваша старая рана, которую вы получили в той пограничной стычке, начнет напоминать о себе; на восьмой ваша печень, изношенная годами карри, даст о себе знать и развалится на куски у двенадцатой…
— Да замолчи, осел!
— Ну, я ж просто предупреждаю вас. Приветик! Доброе утро, мисс Норрис. Я как раз говорил майору, что должно приключиться с вами и с ним нынче утром. Вам требуется помощь, или вы предпочтете сами выбрать свой завтрак?
— Пожалуйста, не вставайте, — сказала мисс Норрис. — Я положу себе сама. Доброе утро, майор. — Она приветливо ему улыбнулась.
Майор кивнул.
— Доброе утро. Будет жарко.
— Как я ему объяснял, — начал Билл, — вот тут-то… А вот и Бетти. Привет, Кейли.
Бетти Колледайн и Кейли вошли вместе. Бетти была восемнадцатилетней дочерью миссис Джон Колледайн, вдовы художника, которая на эту неделю взяла на себя обязанности помогать Марку с приемом гостей. Рут Норрис относилась к себе очень серьезно как к актрисе, а в дни отдыха не менее серьезно как к игроку в гольф. Она была вполне компетентна и в том, и в другом, и ее не пугали ни Театральное Общество, ни самые коварные лунки.
— Кстати, машина будет в десять тридцать, — сказал Кейли, отрываясь от своих писем. — И сразу заберет вас после ланча.
— Не вижу, почему бы нам не сыграть и вторую партию, — сказал Билл с надеждой.
— Днем будет слишком жарко, — заметил майор. — Вернитесь, не торопясь, к чаю.
Вошел Марк, он обычно являлся последним. Поздоровался с ними и принялся за тосты с чаем. Завтрак не принадлежал к его трапезам. Пока он читал свои письма, остальные негромко переговаривались.
— Бог мой! — внезапно воскликнул Марк.
Все головы инстинктивно повернулись к нему.
— Прошу прощения, мисс Норрис. Извините, Бетти.
Мисс Норрис прощающе улыбнулась. Ей самой часто хотелось вложить душу в это восклицание, особенно на репетициях.
— Послушай, Кей! — Он нахмурился озадаченно, разочарованно. Приподнял письмо и потряс им. — По-твоему, от кого оно?
Кейли у противоположного конца стола пожал плечами. Откуда ему знать?
— От Роберта, — сказал Марк.
— От Роберта? — Кейли было трудно удивить. — Ну и?
— Очень мило вот так говорить «ну и?», — сказал Марк обидчиво. — Он приедет сюда сегодня днем.
— Я думал, он в Австралии или где-то там еще?