Она кивнула:
— Да. Мы уже знали о его приезде — он написал заранее. Конечно, я его совсем не помнила. Ведь в последний раз я его видела, когда мне было всего четыре года.
— А вам никогда не приходило в голову, что он приехал в Нью-Йорк с какими-нибудь политическими целями? Насколько мне известно, он был членом организации «Королевские молодчики».
— Вряд ли. Я даже уверена, что нет, хотя, конечно, я говорю глупости — откуда же мне знать наверняка. Но думаю, что нет.
— Во всяком случае, вы знаете, что он нигде не служит, и это вам не нравится.
— Мне это ни в ком не нравится.
— Интересная мысль для богатой наследницы. И тем не менее если мистер Джебер женится на вас, это и будет его служба. Но давайте сохраним надежду, что он исправится. Скоро четыре часа, и мне придется покинуть вас. Хочу только спросить вот о чем. Вчера вы сказали, что ваш отец умер, когда вам было несколько месяцев, и поэтому вы не знали его. Потом вы произнесли «то есть» и умолкли. Я просил вас закончить мысль, но вы сказали, что это несущественно. Вполне вероятно, что это действительно так, но мне хотелось бы все же знать, что вы имели в виду. Помните?
Она кивнула.
— Но это и правда несущественно. Даже, пожалуй, глупо.
— И все-таки. Я же говорил, что нам приходится искать иголку в стоге сена.
— Это действительно пустяк. Однажды, когда я была маленькая, мне приснился сон.
— Пожалуйста, расскажите.
— Ну, хорошо. Первый раз он приснился мне лет в шесть, когда мы жили на Бали. Потом я не раз пыталась вспомнить, что было накануне, чтобы понять, почему мне это приснилось, но ничего не вспомнила. Мне снилось, что я маленькая девочка, но уже умею ходить, наверно, мне года два. Рядом со мной на стуле на салфетке лежит очищенный апельсин, разломленный на дольки. Я беру одну дольку — и в рот, а другую даю мужчине на скамейке и говорю: «А это папе». Хорошо помню, что это был мой голос, только совсем детский. Потом съедаю еще дольку, беру новую и опять говорю: «Это папе». И так до конца, пока весь апельсин не кончился. Я проснулась и заплакала. Это было на какой-то террасе. Мама спала на соседней кровати. Она подошла и спросила, в чем дело, а я говорю: «Я плачу, потому что мне очень хорошо». Я матери никогда не рассказывала об этом сне. Потом он часто повторялся. Последний раз — когда мне было уже лет одиннадцать и мы жили в Нью-Йорке. И каждый раз я плакала.
— А на кого был похож этот мужчина? — спросил Вулф.
Елена покачала головой.
— Я же говорю, что все это глупости. Может быть, вовсе и не мужчина, просто мне так показалось. У мамы сохранилась только одна папина фотокарточка, но я не видела ее тогда и не знаю, похож ли он на того, во сне. Я просто называла его папой.
— Вот как… — Вулф вытянул губы трубочкой, помолчал и наконец заметил: — Довольно знаменательно, тем более что имела место определенная картина. А вы в детстве ели апельсины?
— Кажется, да. Я всегда их любила.
— Ладно. Может быть, вы и правы — ничего существенного в этом нет. Вы упомянули о карточке отца. У вашей матери осталась всего одна фотография?
— Да, она сохранила ее для меня.
— А себе — ничего?
— Ничего, — помедлив, тихо сказала Елена. — Тут нет никакой тайны. Мама была жестоко оскорблена папиным завещанием, и ее можно понять. Да, у них произошла серьезная размолвка, я толком не знаю какая. Это давно было, когда я еще только родилась. И все равно… Он ничего ей не оставил. Вообще ничего, даже скромного пансиона не назначил.
Вулф кивнул:
— Понимаю. Все состояние было завещано вам с передачей под опеку до вашего совершеннолетия, а опекуном он назначил дядю Дадли, своего брата. Вы сами-то читали завещание?
— Один раз, очень давно. Дядя показал мне его вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк.
— И вы — девятилетний ребенок — разобрались в условиях завещания? Неплохо. Как я понимаю, ваш дядя наделялся исключительным правом распоряжаться вашим состоянием по своему усмотрению, причем какой-либо контроль со стороны вас или третьего лица не предусматривался. Насколько мне известно, принятая в таких случаях юридическая формулировка звучит следующим образом: «Абсолютная и неподотчетная свобода действий». То есть, в сущности, вы не знаете, каким состоянием будете располагать по достижении двадцати одного года. Может быть, миллионами, а может, и ничем. Более того, вы даже рискуете получить в наследство одни долги.
— На что вы намекаете? — возмутился Лу Фрост. — Если вы хотите сказать, что мой отец…
Вулф оборвал его:
— Помолчите! Я ни на что не намекаю, я всего лишь констатирую факт полного неведения моей клиентки относительно своего состояния. Вероятно, оно увеличилось, но не исключено, что и растрачено. Она же не имеет об этом ни малейшего представления. Как по-вашему, мисс Фрост, я прав?
— Да, — она нахмурилась, — я действительно не имею представления. Хотя точно знаю, что все двадцать лет полагающееся мне содержание выплачивалось каждый квартал полностью и без задержек. Мистер Вулф, мне кажется, мы слишком…
— Мы скоро закончим. Через несколько минут мне придется покинуть вас. Что до кажущейся неуместности моих вопросов, то я предупреждал, что они могут коснуться чего угодно. Позвольте задать еще два вопроса о завещании. Вы вступите во владение наследством седьмого мая?
— Очевидно.
— Кто становится наследником в случае вашей смерти до этого срока?
— Если бы я была замужем и имела ребенка, то мой ребенок. Если нет, то половина отходит моему дяде, половина — его сыну, моему двоюродному брату Лу.
— Вот оно как. Даже в этом случае вашей матери ничего не достается?
— Ничего.
— Так. В той ссоре ваш отец принял сторону брата? — обратился Вулф к Луэллину. — Советую вам в ближайшие пять недель беречь двоюродную сестру как зеницу ока. Если с ней что-нибудь случится за это время, вы станете обладателем миллиона долларов, а ночные кошмары и угрызения совести надолго лишат вас покоя. Крупные завещания — штука сплошь и рядом пренеприятнейшая. Подумать только: однажды погорячился человек, и вот его уже давно на свете нет, а другим людям столько несчастий! — Вулф пристально посмотрел на клиентку и поднял палец. — Очень скоро вам самой придется составить завещание, распорядиться своим состоянием на случай смерти — ну, допустим, восьмого мая или чуть позже. У вас, полагаю, есть адвокат?
— Нет, в нем не было необходимости.
— Теперь будет. Богатство для того и придумано, чтобы содержать адвокатов, призванных охранять его от разграбления. — Вулф посмотрел на часы. — Должен вас покинуть. Считаю, мы недаром потратили столько времени. Я вижу, вы думаете иначе. Напрасно, поверьте мне. Благодарю вас за долготерпение. А пока мы томимся в ожидании вестей об этой злополучной шкатулке, хочу попросить вас о небольшом одолжении. Не могли бы вы сегодня пригласить мистера Гудвина к себе на чай?