– Доброе утро, – поприветствовал я сонные зенки, возникшие в смотровой щели после условного стука.
– А? Кол! – Зенки несколько раз моргнули и скрылись за заслонкой, послышался скрип вытаскиваемого засова, дверь открылась. – Дорогой ты мой! Проходи.
Вид у Николая Евгеньевича был плачевным: морда отекла, глаза красные, на башке нечто напоминающее воронье гнездо, и так прет перегаром, что закурить рядом страшно.
– Радость какая аль горе? – я вошел и осмотрелся.
В доме, обычно чисто прибранном, полный бардак: стулья перевернуты, посуда побита, на полу недоеденный ужин, на диване – доеденный.
– Было горе, стала радость! – ощерился Бойня и даже попытался воспроизвести танцевальное па с хлопаньем по ляжкам, но накатившая тошнота испортила весь номер. – Ох, елки, – он схватился за голову и, проковыляв к дивану, сел. – Где ж тебя черти носили?
– Работа, – приподнял я лямку висящего на плече мешка. – А что за переполох?
– О-о! Переполох – слабо сказано. Фома мне такие радиограммы шлет – хоть в петлю лезь.
– Чего хочет-то?
– Тебя. Говорит: «Из-под земли достань и ко мне немедля, а не то сам под землю спустишься». Мол, столько бабла на вас ухнуто, а толку с гулькин хер. Вот так. Я уж о переезде начал подумывать. За Урал куда-нибудь. Сроку осталось – сутки. Ох, Кол, – Бойня запустил пятерню в растрепанную шевелюру и сокрушенно помотал головой, – как же я устал от этого мудака. – После чего выудил из-под скомканного одеяла стакан, наполнил его из стоявшей на полу початой бутылки и протянул мне: – Давай, за Пантелеймона – отца родного. Пусть ему земля будет пухом.
Ну, в озвученном контексте и с утра накатить – не грех. С той поры как прежний настоятель отдал богу – а может, и кому другому – душу, прошло всего три года, но сменивший Пантелеймона Фома успел заебать Бойню самым капитальным образом. Тут я Николая Евгеньевича отлично понимаю. Отрабатывать плату ему приходилось не в пример тяжелее, чем раньше, а постоянное гнобление медленно, но верно толкало бедолагу в объятия зеленого змия.
В отличие от Пантелеймона, Фома всегда был не особо дипломатичен, а уж после голодных лет, с шестьдесят четвертого по шестьдесят шестой, когда костлявая выкосила едва ли не треть общины, характер у него совсем испортился. И со смертью прежнего настоятеля – по слухам, кстати, далеко не естественной – дела стали вестись иначе. Что там дела, даже вера сменилась. Не знаю, есть ли где в православных канонах запрет на людоедство, но отчего-то этот момент смущал Святых, особенно в бытность настоятелем Пантелеймона, который запрещал жрать человечину, даже когда последняя пара сапог была сварена и съедена. Вот тогда-то Фома и взял инициативу в свои руки. Голод, как известно, не тетка. А уж когда соседи – навашинские бригады – вовсю харчуются, пуская под нож окрестное население, держать себя в рамках приличий вдвойне тяжело. Перед Фомой стоял небогатый выбор: молись и сдохни либо убивай и живи. Решение было принято быстро. Не успел труп Пантелеймона остыть, как служители божьи вооружились новым учением, гласящим примерно следующее: «Господу не нужны слабые. Мор и голод ниспослал он, дабы очистить паству свою от шелухи и сплотить в вере истинной. Так пусть достойнейшие из рабов его укрепят плоть свою от плоти грешников, коих обделил Господь силою». Такой догмат пришелся по душе не только местным людоедам, но и соседям. А плохо ли? Обратился в новую веру, на старых дрожжах замешанную, и пожалуйста – набивай брюхо человечиной без малейших угрызений. Неудивительно, что три из четырех навашинских кланов, сформировавшихся во время междоусобной грызни, с готовностью целовали крест Фоме – свежеиспеченному патриарху людоедов.
Правда, справедливости ради нужно отметить, что человечину в те годы хавали не только навашинские. Любой кабак Арзамаса имел в меню мясные блюда без уточнений о происхождении сырья. А уж когда совсем прижало и к нам хлынули переселенцы из Триэна, человечина стала продаваться совершенно открыто. Зайдешь, бывало, на рынок, а там – мама дорогая – и грудинка, и окорока, и ливер. Гастрономический рай, одним словом. Спасибо нашим лишенным мутаций друзьям. Те лацы, что не успели вовремя сдристнуть, как раз и ложились на колоды под топор мясника. А их место под солнцем заняли ушлые ребята из Триэна, быстро сколотившие мощную группировку, ныне известную как Центровые. Зачуханное, бесхребетное батрачье и вякнуть ничего не успело. Была шахта под лацами, стала под Центровыми. Но если раньше за допущенный косяк работягу увольняли, то теперь его забивали железными прутами.
Потерянные засуетились слишком поздно. Из Чистого района им не досталось ни шиша. Единственное, что удалось выторговать в обмен на признание границ, – деляну, ранее контролируемую Частниками. Тех просто, без шума и пыли, попросили освободить территорию. Многократно уступая «просителям» в численности, Частники согласились. Так Арзамас был поделен на две кормушки, сравнимые по площади, но неравнозначные по качеству. Шаткий мир между Центровыми и Потерянными продержался чуть больше года. Если терпеть лацев за Межой было делом уже привычным и как-то само собой разумеющимся, то отхватившие лакомый кусок братья-мутанты раздражали Потерянных до усрачки. С тех пор вялотекущая война, однажды начавшись, не прекращалась. Граница, разделяющая кормушку, ходила туда-сюда, превратив некогда престижную для проживания Межу в линию фронта.
В свое время, раскурив косячок, мы с парнями сидели вокруг костра и чесали языки на тему «как заебато будет, когда выгоним нах чертовых зажравшихся лацев». Ну вот, лацев выгнали, а заебато не стало. Почему? Ответ, на мой взгляд, очевиден – ущербная рабская психология. Жить под боком у хозяина рабу проще, чем сосуществовать с кем-то на равных правах. Есть такая поговорка: «У нищих слуг нет». Кто ею пользуется? Нищий в общении с нищим. Результат – конфликтная ситуация. Так и тут – старых хозяев сменили пришлые нищеброды, урвали жирный кусок. А по какому праву?! Чем ты, сраный отброс, лучше меня, сраного отброса? Да ничем. Вы оба говна не стоите.
Хотя мне, по правде сказать, грех жаловаться. Где есть конфликт, там есть работа. Платят хорошо и те, и другие, к дому опять же близко – красота. Лишь один момент портит идиллию – работать приходится максимально обезличенно, без стиля, без почерка. А однообразная рутина утомляет. Да и заказы Хромого последнее время не отличались разнообразием. Поэтому упоминание о готовящемся Фомой деле меня сразу заинтересовало. Кроме того, отсутствие заинтересованности было бы чревато проблемами со здоровьем как Николая Евгеньевича, так и – что особенно важно – моим собственным.
– Твоя колымага все еще на ходу? – спросил я взгрустнувшего Бойню.
– А как же? – оживился тот. – Цела ласточка.
– Готовь. Через два часа выезжаем.
Означенное время я потратил на визит к Хромому и посещение своего нового, совсем недавно отстроенного жилища. Со старой квартиры съехал, как только закончил все работы, около года назад. Фара помог деньгами, благо служба у Центровых позволяла. Внешне жилище-то не бог весть какое – обычная хибара на Луначарского. Другое дело – внутри. А там, на глубине четырех метров, под полом деревянной лачуги – каких тут целая улица, не сразу и найдешь, где твоя – расположились комфортабельные двухкомнатные апартаменты, забетонированные снизу доверху. Этот бункер в течение семи месяцев строили четверо лацев. Обошлись они мне недешево – за троих отдал по шесть, а за одного аж десять золотых. Но отработали на совесть, старались. Обещал им, что отпущу, как только достроят, и даже помогу до Сергача добраться. Легковерные. Один, правда, сам подох, от лихорадки. Теперь вот, как с делами подразгребусь, надо бы черным ходом заняться. Бункер хорош до тех пор, пока тебя в нем не закупорят. Всегда нужно думать об отступлении. Оно зачастую важнее, чем победа. Ну а пока мое бетонное убежище служило в основном для целей складирования.