Тюрмеровке до этих жилых крепостей было, конечно, далеко. В шестнадцати километрах от нее находилась Судогда, оттягивающая на себя основной поток здешних переселенцев. Из-за этого форт не развивался. Стоял, как пень у дороги, давая приют двум сотням своих обитателей и служа, за малую мзду, перевалочным пунктом для нередких на этом направлении торговцев, держащих путь из Мурома во Владимир и обратно.
Я еще раз бросил взгляд на темнеющий за лесочком пенек Тюрмеровки, убрал ополовиненный с отъезда запас провизии обратно в сидор, проверил путлища, снял с морды Востока мешок с овсом, пожелал коняге сладких снов и отправился на боковую.
Вообще-то, отпускать от себя цель – не самый разумный шаг. Внутрь они вошли, а дальше – что им там в башку взбредет? Могут тем же путем выйти спустя час да отправиться на все четыре стороны. Уследить невозможно. Но идти следом за ткачевскими в форт – тоже не решение. Один раз мне уже повезло – не столкнулся нос к носу с Сиплым в Чаадаево. Больше судьбу испытывать не стоит. Попадешься на глаза – осложнишь себе задачу многократно. Придется потом всю дорогу след брать без сна и отдыха, на амфетаминах. А это дерьмо нынче недешево.
Утром мой чуткий сон был прерван истошным петушиным криком. Мерзкие птицы. Ума не приложу, какого хера им голосовые связки не вырезают. Посмотрел на часы – двадцать минут шестого. До выхода чертова уйма времени. Восток еще не проснулся. Всегда завидовал этой способности лошадей – спать стоя. Хотя, строго говоря, это все же не сон, а дрема. Для полного восстановления сил они ложатся, но ненадолго, в основном вот так стоят, свесив голову, и посапывают. А секрет весь в коленном суставе, который чудесным образом запирается, прямо как хороший складной нож, – щелк! – и складень превращается в фикс. Так и тут. Мышцы ног у лошади при этом не напряжены, она держится исключительно на скелете.
Вот, казалось бы, человек – венец творения, но даже в такой ерунде и то уступает скотине. А может, и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя – силен неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в легкую, по деревьям лазает аки белка, жрет все подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умен, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную? Ничего. Разве только…
Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вместе с любимым «ПММ». Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три – шириной и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности – от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от нее немного, что естественно при таких габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потертой, испещренной царапинами стали еще остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потертости от ножен все еще сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык – и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из черного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне, так баланс идеальный – на сужении перед гардой, – так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймешь, а на гарде номер – 18808.
Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью, – трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передается часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передается ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется – эта железка в пластике не так проста. О да, она определенно себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман, давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мертвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Н-да, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство – естественную, первобытную, древнюю как мир функцию – перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь, ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл волыну, – кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно еще, кто от кого берет частицу.
Предаваясь сим размышлениям, я успел дважды свериться с часами, развести костерок, воспользовавшись спиртовой зажигалкой, вскипятить чаю в кружке, разогреть банку консервированной фасоли, вскрыть ее «Нром» и сожрать тепленькое аппетитное содержимое чрезвычайно удобной в полевых условиях ложкой-вилкой. Да, хорош философ. Ну, по крайней мере, остывшие за ночь мозги размял – и то дело.
Восток, почуяв дым, тоже проснулся и теперь жадно поглощал овес из своего намордника.
Ночи становились все холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул – и сразу чувствуешь себя человеком. Еще глоточек – и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий – и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось нежарким, как, впрочем, и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя еще шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.
Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чертова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.