– Давно там был последний раз?
– Уж лет пять как.
Дежурный заметно успокоился, опустил рупор и махнул мне рукой: «Канай сюда».
– С тебя пять монет за пользование мостом, – сообщил он, когда я подошел к шлагбауму, и вытащил из большого кожаного подсумка регистрационный журнал. – Если нет серебра, возьмем «пятерками» по общему курсу.
– Серебро есть, – отсчитал я семь кругляшков вместо пяти. – Из-за чего такие меры предосторожности, если не секрет?
– Поставь имя, дату, час и распишись, – ткнул дежурный пальцем поочередно в четыре графы. – А меры… Уже три дня, как с Лакинском связь пропала. Посылали нарочного – не вернулся. Видно, беда там случилась. А раз в Лакинске беда, стало быть, и до нас скоро доберется.
– На что подозрения? – поинтересовался я, возвращая карандаш.
– Есть надежда, что дело в банде, – ответил дежурный, состроив полную сомнений мину. – Хотя у нас достаточно крупных, чтобы Лакинск захватить, отродясь не водилось. Может, объединились. А может, и пришлая, с запада. Я слыхал, там такое творится, что не приведи господи.
– Надежда, значит?
– Да. Так спокойнее, – он поморщился и заговорил тише: – Нам об этом распространяться запретили во избежание паники, но уже весь город слухами полон и без нас. Говорят, что в Лакинске эпидемия.
– Вот оно что. Тиф?
– Кабы так, – прошептал дежурный еле слышно. – Чертова копоть.
Этого еще не хватало.
Чертова копоть, или невская чума, согласно расхожему мнению, зародилась на руинах Питера, из-за чего и получила свое второе название. А первым названием эта зараза была обязана симптомам. Начиналось все с того, что инфицированные замечали у себя на коже небольшие черные пятна. Выглядели они будто следы от чадящей лучины – неравномерно темные, неправильной, обычно слегка вытянутой формы, без уплотнений и припухлостей, с размытыми границами. Первые один-два дня эти странные пятна больного никак не беспокоили, самочувствие оставалось нормальным. Но потом вдруг все резко менялось – начинался жар, кожу покрывали все новые и новые высыпания, старые взбухали гнойными нарывами, изъязвлялись, появлялась ломота в суставах, а позже и в костях, зубы расшатывались и выпадали, волосы отрывались прядями, зачастую вместе с кусками кожи, приходила тошнота, кровавая рвота, суставы разрушались, человек гнил заживо, теряя пальцы, губы, уши, нос, гениталии… Смерть наступала обычно в результате обширных внутренних кровоизлияний. И все это в течение двух-трех недель.
Одни говорили, будто причина в мутировавшей проказе или что-то типа того, другие кивали на бактериологическое оружие, боевые штаммы сибирской язвы, чумы, оспы, туляремии. Лет восемь назад эта дрянь выкосила уйму народа от Вологды до Ярославля, подошла вплотную к Иваново. Но обошлось. Очаги удалось «локализовать» – так я слышал. Еще слышал, что ивановские дружинники загоняли беженцев с севера в заблаговременно вырытые ямы, напевая разную херню о дезинфекции, обливали тех керосином и жгли. Особо прытких, кто выскочить пытался, заталкивали назад баграми. Такая вот локализация с дезинфекцией. Но винить жителей Иваново я не могу. Если б ярославцы в свое время не распускали сопли, а точно так же «лечили» прущих из зараженной Вологды ублюдков, то и сами не лежали бы сейчас слоем пепла на двухметровой глубине. Но теперь людская молва преподносит историю тех событий как историю зверств. Слащавые уроды из того же Владимира ноют о «вопиющей жестокости к несчастным женщинам, старикам и детям, вынужденным бросить свои дома, ища спасение от мора». Интересно будет послушать этих мразей, когда чертова копоть погонит сюда толпы «несчастных». Я почти не сомневаюсь в том, кто первым заголосит, требуя искоренить заразу на корню. Это ведь издалека легко быть добрым, с умным видом порицать «бездушных палачей». А как горе-беда за жопу прихватит, тут совсем другой разговор начинается.
– Случаи уже есть? – так же шепотом спросил я.
– Тьфу-тьфу-тьфу, пока только догадки. Держи, сдашь на выходе.
В руки ко мне перекочевала бумажка с печатью – пропуск в город на два дня.
– Благодарю.
– Кстати, – спохватился дежурный, – на той стороне из мелкашки вроде стреляли, минут двадцать назад, и кричал кто-то. Ничего подозрительного не видел?
– Нет. Охотники, наверное. Будьте здоровы.
– И тебе не хворать.
Получив сии благие пожелания, я миновал КПП и по улице Муромская, о чем свидетельствовали сохранившиеся кое-где таблички, направился в город.
Все, что находится в пределах шестисот метров от Клязьмы, городом назвать нельзя – слева редкие полуразрушенные домишки, справа лес, некогда бывший парком. Собственно, Владимир начинается с протянувшейся параллельно реке улицы Большая Московская и Соборной площади. Соборная – потому, что с нее хорошо видны два собора. Правда, любоваться там особо нечем – серые, а местами и черные от копоти пожаров громадины, зеленовато-бурые купола, давно лишившиеся позолоты, погнувшиеся кресты, на Успенском обрушилась одна из пяти маковок – видно, шмальнули с РПГ по засевшему снайперу, Дмитриевский тоже покалечен изрядно, да он и без того незатейливый. Есть еще на Соборной площади памятник с тремя бронзовыми мужиками, рассевшимися вокруг бетонного столба. Все сколь-нибудь выступающие части истуканов спилены, а таблички, если они были, скручены, потому смысловая нагрузка сего монумента утрачена. В народе он зовется просто – «Три дурака». Но главной достопримечательностью, поистине лобным местом здесь является эшафот – прекрасное во всех смыслах сооружение. Монументально громоздкий, трехуровневый, он расположен чуть в стороне от центра площади, не мешая толпе собираться и услаждать очи созерцанием плодов правосудия. Нижний ярус, приподнятый всего на полметра и «украшенный» пятью крепкими столбами, используется либо в воспитательных целях, когда провинившихся граждан приковывают, заведя руки за спину, либо для побивания камнями. Эта немудреная экзекуция пришла в здешние широты с юга и прижилась как родная. Суть ее проста – осужденного привязывают к столбу, толпе раздают камни, толпа кидает камни в осужденного – отсюда и малая высота, все для удобства публики. Представление длится от минуты до нескольких часов в зависимости от активности толпы и живучести осужденного. Второй ярус – в полутора метрах над землей – отдан под колодки. Между деревянными опорами в выемки помещаются, одна над другой, две доски с тремя симметричными полукруглыми отверстиями на каждой. Верхняя доска приподнимается, шею и руки проказника укладывают в отверстия, доску опускают и фиксируют болтами. Вроде не страшно, однако колодки расположены таким образом, что паршивец вынужден стоять, согнувшись в крайне неудобной позе. Известны случаи, когда осужденные валились с ног от изнеможения и удушались под собственным весом. Это уже суровее позорного столба. Правда, в отдельных случаях, если тяжесть преступления достаточно высока, а все колодки уже заняты, ухо осужденного прибивают к столбу гвоздем – это больно, а кроме того, не позволяет двигать головой и отворачиваться от летящих в лицо предметов: разной тухлятины, дохлых крыс, комков грязи, говна и прочих безделушек, с которыми так любит играться городская детвора. Не у каждого хватит терпения, поэтому уши обычно рвутся. И правильно, потому как уцелевшее ухо палач, не церемонясь, разрезает ножом, или просто отвязывает терпилу да оставляет его на потеху честному люду прибитым, разбираться со своими проблемами самостоятельно – вот где начинается самое веселье. Ну и, наконец, третий ярус – помпезная, не побоюсь этого слова – театральная сцена, где дается главное представление, неизменно собирающее аншлаг. Пять виселиц на трехметровом помосте всегда готовы принять участников спектакля под названием «Да свершится правосудие!». И это не примитивные столбы с веревкой, нет, здесь в дереве и железе воплотилась незаурядная инженерная мысль! Прелесть сей конструкции заключается в том, что степень страдания висельников можно регулировать. Многие ошибочно полагают, будто повешенный испускает дух от сдавливания горла. На самом же деле горло – штука довольно прочная, окруженная мышцами, и его так просто не сдавишь, в отличие от сосудов. Петля на шее при затягивании пережимает сонную артерию, мозг недополучает с кровью кислород и умирает, но не сразу. На это требуется обычно три-четыре минуты, а бывает, и больше. И хотя висельник теряет сознание секунд через двадцать, кончина его далека от безболезненной. Кто видел, тот знает. А вот если повешение производится методом сбрасывания осужденного с большой высоты – двух метров достаточно, – то смерть наступает мгновенно, в результате перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга. Хрясь – и душа помчалась к богу, ну или еще куда. Как раз для такого вот гуманного способа владимирский эшафот был оборудован люками. Причем все пять люков раскрывались одновременно нажатием единственного рычага. Никогда не видел здесь групповой казни, но должно смотреться эффектно. А если населению требовалось продемонстрировать негуманный способ, палач просто брал веревку покороче.