Дорогая Кейт, e-mail — неподобающее средство для того, чтобы выразить что-то особенно важное, но мне нужна уверенность, что ты это послание получишь и, если отвергнешь, оно будет не таким долгохранящимся, как обычное письмо. Последние полгода я прожил монахом, чтобы кое-что доказать себе самому, и теперь знаю, что ты была права. Жизнь слишком драгоценна и слишком коротка, чтобы тратить ее на людей, которые нам безразличны, и, более того, слишком драгоценна, чтобы перестать верить в любовь. Есть две вещи, которые я хочу тебе сказать и которые не сказал тебе, когда ты со мной простилась, потому что тогда они прозвучали бы как оправдание. Думаю, на самом деле это оно и есть, но мне надо, чтобы ты об этом знала. Девушка, с которой ты меня видела, была первой и последней с того времени, как мы стали любовниками. Ты знаешь — я никогда тебе не лгу.
Постели в монастыре ужасно жесткие, и спать в них одиноко, и еда тоже ужасная.
С любовью, Пьер.
Кейт посидела с минуту в полной тишине; вероятно, минута эта длилась дольше, чем она думала, потому что тишину нарушил настойчивый гудок машины Бентона. Но ей понадобилось задержаться не более чем на секунду. Улыбаясь, она напечатала ответ:
Послание получено и понято. Расследование закончено, хотя не очень удачно. Буду в Уоппинге к семи. Почему бы не распрощаться с аббатом и не вернуться домой?
Кейт.
Хантингтон-Лодж стоял на высоком утесе примерно в трех милях к западу от Борнмута. Подъехать к нему можно было по недлинной въездной аллее, вьющейся среди огромных кедров и кустов рододендрона и подходящей прямо к внушительному, с колоннами, главному входу. В целом приятных пропорций здание было испорчено современной пристройкой в стиле модерн и, слева, обширной стоянкой для машин. Большая забота была проявлена, чтобы не расстраивать посетителей такими выражениями, как «интернат для престарелых», «для удалившихся на покой», «инвалидный», «приют». Бронзовая доска, ярко начищенная и скромно укрепленная на стене сбоку от чугунных ворот, просто указывала название этого дома. На звук дверного звонка быстро вышел слуга в короткой белой куртке, который подвел Дэлглиша к столу администратора в противоположном конце вестибюля. Там седовласая женщина, с безупречной прической, в костюме-двойке и в жемчугах, нашла его имя в книге ожидаемых посетителей и сообщила, что мистер Кершо ждет его и что он находится в комнате на втором этаже, которая называется «Вид на море». Что предпочитает мистер Дэлглиш — пройти туда по лестнице или подняться на лифте? Чарлз проводит его наверх.
Выбрав лестницу, Дэлглиш последовал за молодым человеком, открывшим ему дверь, по широким ступеням красного дерева. Стены лестничной клетки и коридора над ней были увешаны акварелями, гравюрами и парой литографий, а на небольших столиках у стен располагались вазы с цветами и тщательно расставленные фарфоровые безделушки, в большинстве своем слащаво сентиментальные. Все в Хантингтон-Лодже, с его безупречной чистотой, выглядело безличным и — с точки зрения Дэлглиша — угнетающим. Любое учреждение, отделявшее людей друг от друга, каким бы необходимым и доброжелательным такое отделение ни представлялось, порождало у него чувство неловкости, которое он мог объяснить себе воспоминаниями о давних днях, проведенных в подготовительной школе-пансионе.
Его провожатому не понадобилось стучать в дверь «Вида на море». Ее открыл Филип Кершо, опиравшийся на костыль и уже поджидавший Дэлглиша. Чарлз незаметно удалился. Кершо пожал Дэлглишу руку и отступил в сторону, сказав:
— Проходите, пожалуйста. Вы приехали, разумеется, поговорить о смерти Кэндаси Уэстхолл. Мне не показали ее признание, но Маркус звонил в нашу контору в Пуле, и мой брат позвонил мне сюда. Очень любезно, что вы договорились со мной о приезде заранее. С приближением смерти человек утрачивает вкус к сюрпризам. Сам я обычно сижу в этом кресле у камина. Если вам не трудно пододвинуть сюда второе кресло, думаю, вы найдете его довольно удобным.
Они уселись, и Дэлглиш положил портфель на столик между ними. Ему подумалось, что Филипа Кершо до времени состарила болезнь. Редкие волосы были тщательно зачесаны на голове, отмеченной многими шрамами — возможно, следами давних падений. Желтоватая кожа обтягивала острые кости лица, которое когда-то, видимо, было красивым, но сейчас все было покрыто пятнышками и исчерчено морщинами, словно иероглифами, нанесенными возрастом. Он был одет очень тщательно, будто пожилой жених, но морщинистая шея поднималась из белоснежного воротничка, который был по меньшей мере на размер больше, чем нужно. Он выглядел легкоранимым и вызывал жалость, но его рукопожатие оказалось крепким, хотя рука была холодна, а когда он говорил, его низкий голос звучал негромко, но предложения он строил четко и без видимого труда.
Ни размеры комнаты, ни качество и разнообразие не подходящих друг к другу предметов меблировки не могли скрыть того факта, что это — палата больного. Справа от окон, у стены, стояли односпальная кровать и ширма, которая, если смотреть от двери, не полностью скрывала кислородный баллон и шкафчик для лекарств. Близ кровати — дверь, что, должно быть, ведет, как догадался Дэлглиш, в ванную комнату. Открыта была только одна верхняя фрамуга окна, но в комнате ничем не пахло, воздух был чист и свеж, не ощущалось ни намека на больничные запахи. Такая стерильность показалась Дэлглишу еще более неприятной, чем запах дезинфицирующих средств. В камине не горел огонь, что было неудивительно для палаты пациента, нетвердо держащегося на ногах, однако в комнате было тепло, даже слишком. Очевидно, центральное отопление включено на полную мощность. Но пустой камин выглядел безрадостно; на каминной полке виднелась лишь одна фигурка: дама в кринолине и шляпке-капоре, несообразно наряду держащая в руке садовую тяпку. Дэлглиш сомневался, что эта безделушка — выбор самого Кершо. Но ведь бывали и гораздо худшие комнаты, в которых приходилось переживать домашний арест или что-то ему подобное. Единственным предметом обстановки, какой, по мысли Дэлглиша, Кершо мог привезти сюда с собой, был длинный дубовый книжный шкаф, так туго набитый книгами, что казалось, тома просто склеены вместе.
Взглянув в окно, Дэлглиш произнес:
— У вас отсюда вид весьма впечатляющий.
— Да, действительно. Как мне часто напоминают, мне очень повезло, что я получил эту комнату. Повезло и в том, что я могу позволить себе жить в этом месте. В отличие от многих других инвалидных домов здесь любезно соглашаются заботиться о тебе, если понадобится, до самой смерти. Вероятно, вам захочется получше рассмотреть этот вид.
Предложение было необычным, но Дэлглиш последовал за Кершо, который с трудом прошел к эркеру, где, помимо главного окна, было еще два по обе его стороны, и все вместе они открывали глазам панораму Английского канала. [34] Утро было серым, с редкими и какими-то судорожными проблесками солнечного света; горизонт виделся плохо, едва различимой линией между морем и небом. Под окнами оказался вымощенный каменными плитами дворик — патио — с тремя деревянными скамьями по краю, на равном удалении друг от друга. За ними земля круто обрывалась вниз, к морю, футов на семьдесят, в хаотическом сплетении деревьев и кустов, одетых густой, плотной и блестящей вечнозеленой листвой. Там, где кусты были реже, Дэлглиш мог разглядеть сквозь листву редких гуляющих по прогулочной набережной, движущихся бесшумно, словно сменяющие друг друга тени.