Кершо сказал:
— Я могу смотреть на этот вид только стоя, а для меня теперь это связано с некоторым напряжением сил. Мне стали слишком хорошо знакомы смены времен года, небо, море, деревья, некоторые кусты. Человеческая жизнь идет ниже меня, до нее не дотянуться. Раз у меня нет желания интересоваться вон теми почти невидимыми фигурами, отчего же я огорчаюсь, что лишен общения с людьми, ради приглашения которых ничего не предпринимаю и которые мне были бы скорее всего неприятны? Мои коллеги — гости Хантингтон-Доджа… мы тут не называем друг друга пациентами… давно истощили запас тем, какие им интересно обсуждать: еда, погода, обслуга, вчерашняя программа по телевизору и раздражающие слабости то кого-то одного, то другого. Большая ошибка — дожить до тех пор, когда начинаешь приветствовать свет нового дня не с облегчением — и уж точно не с радостью, но с чувством разочарования, а иногда и с сожалением, близким к отчаянию. Я пока еще не вполне достиг этой стадии, но это не за горами. Я упоминаю о смерти не для того, чтобы ввести мрачную ноту в нашу беседу или — Боже упаси! — вызвать жалость к себе. Но будет лучше, прежде чем мы начнем разговор, правильно понять, как обстоят дела. Мы с вами, мистер Дэлглиш, неминуемо станем смотреть на вещи по-разному. Но вы приехали вовсе не обсуждать вид из моего окна. Может быть, перейдем к делу?
Дэлглиш открыл портфель и положил на стол копию завещания Перегрина Уэстхолла, полученную Робином Бойтоном.
— Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять меня, — сказал он. — Пожалуйста, скажите, если я вас утомляю.
— Я думаю, вы вряд ли сможете меня утомить, коммандер, или даже невыносимо наскучить мне, — ответил ему Кершо.
Он впервые обратился к гостю, назвав его чин.
— Я так понимаю, — произнес Дэлглиш, — что вы действовали в интересах семьи Уэстхолл как при составлении завещания деда, так и при составлении завещания отца?
— Не я, а наша семейная фирма. С тех пор как я поступил сюда одиннадцать месяцев назад, рутинную работу ведет мой младший брат, в нашей конторе в Пуле. Тем не менее он держал меня в курсе дела.
— Значит, вы не присутствовали ни при составлении этого завещания, ни при его подписании?
— Никто из партнеров нашей фирмы там не присутствовал. Нам не прислали его копию, когда оно было составлено, и ни мы, ни члены семьи не знали о его существовании до тех пор, пока, три дня спустя после смерти Перегрина Уэстхолла, его не обнаружила Кэндаси Уэстхолл в запертом ящике шкафчика, стоявшего в спальне ее отца, где старик хранил секретные документы. Как вам, вероятно, говорили, Перегрин Уэстхолл имел обыкновение писать и переписывать свои завещания, когда находился в том же доме для престарелых, что и его покойный отец, — в основном это были кодицилы, то есть дополнительные распоряжения к завещаниям, написанные его собственной рукой и заверенные медсестрами. Казалось, он получает такое же удовольствие от их составления, как и от их уничтожения. Мне представляется, что такая его деятельность имела целью создать у семьи впечатление, что он властен в любой момент изменить свое решение.
— Так завещание не было спрятано?
— По всей вероятности, нет. Кэндаси сказала, что нашла запечатанный конверт в ящике шкафчика, в спальне, ключ к нему ее отец держал у себя под подушкой.
— А в то время, когда это завещание было подписано, ее отец еще мог без чужой помощи встать с постели, чтобы положить конверт в ящик? — спросил Дэлглиш.
— Должно быть, мог, если только не попросил кого-то из слуг или посетителей положить его туда. Никто из их семьи, никто из их прислуги не говорил, что знал об этом конверте. Разумеется, мы даже представления не имеем, когда завещание было на самом деле положено в ящик. Это могло быть вскоре после того, как его составили, а тогда Перегрин Уэстхолл вполне мог передвигаться без чужой помощи.
— Кому был адресован конверт?
— Конверт нам не был представлен. Кэндаси сказала, что сразу его выбросила.
— Но вам прислали копию завещания?
— Да, мой брат прислал ее мне. Он знает, что меня интересует все, что касается моих старых клиентов. Возможно, он хочет, чтобы я чувствовал, что все еще занимаюсь нашим общим делом. Наш разговор превращается почти в перекрестный допрос. Пожалуйста, не думайте, что я возражаю против этого, коммандер. Просто прошло довольно много времени с тех пор, как моим мозгам приходилось работать.
— А когда вы увидели завещание, у вас не возникло сомнений в его достоверности?
— Никаких. И сейчас у меня их тоже нет. Откуда бы им взяться? Я полагаю, вам известно, что собственноручно написанное завещание имеет такую же законную силу, как любое другое, при условии, что оно подписано, датировано и заверено, и никто, знакомый с почерком Перегрина Уэстхолла, не мог бы усомниться, что именно он написал это завещание. Условия абсолютно те же, что в его предыдущем завещании, не в том, что непосредственно предваряло этот текст, но в том, что было отпечатано у меня в конторе в 1995 году. Я затем привез его к нему в дом, где он тогда жил, и оно было заверено двумя моими служащими, которые приехали со мной специально для этой цели. Условия я считаю в высшей степени разумными. За исключением библиотеки, которую он оставил своему колледжу, если колледж захочет ею воспользоваться, а в ином случае ее следовало продать, все, чем он владел, он оставил в равных долях сыну и дочери — Кэндаси. Так что в этом он проявил справедливость к презираемому полу. Я все-таки мог влиять на него, пока активно занимался адвокатской практикой. И использовал свое влияние в этом смысле.
— А существовало ли еще какое-то завещание, предварявшее то, что было теперь утверждено Высоким судом?
— Да, оно было составлено за месяц до того, как Перегрин Уэстхолл покинул инвалидный дом и переехал в Каменный коттедж, к Кэндаси и Маркусу. Вы вполне можете с ним познакомиться. Оно тоже написано от руки. Оно даст вам возможность сравнить почерк. Будьте добры, отоприте бюро и поднимите крышку. Вы увидите там черный ящик с документами. Это единственный ящик, который я решил привезти сюда. Вероятно, он понадобился мне как талисман, гарантирующий, что когда-нибудь я снова смогу работать.
Длинными деформированными пальцами он извлек из внутреннего кармана ключи и подал Дэлглишу. Тот принес к камину ящик с документами и поставил на стол перед поверенным. Ключом, висевшим на том же кольце, но поменьше размером, Кершо отпер ящик и сказал:
— Здесь, как вы увидите, он отменяет свое предыдущее завещание и оставляет половину состояния своему племяннику, Робину Бойтону, а другую половину делит в равных долях между Маркусом и Кэндаси. Если вы сравните почерк на обоих документах, думаю, вы согласитесь, что это одна и та же рука.
Как и в более позднем завещании, почерк был твердый, написанные черными чернилами буквы — на удивление четкие для старого человека, высокие, с толстыми, идущими вниз линиями, и тонкими, направленными вверх.
Дэлглиш спросил:
— Разумеется, ни вы сами и никто из партнеров вашей фирмы не сообщили Робину Бойтону об этой блестящей перспективе?