— Вам пришлось нелегко.
— Ему тоже. Меня вряд ли можно считать идеальной соседкой по комнате, особенно когда мне даже выпить нельзя. Я поняла, что моя лондонская квартира — место для этого совершенно невозможное, так что я сняла коттедж на отшибе, близ Бодмин-Мура. Сезон еще не начался, так что легко было найти что-то не очень дорогое. Мы оставались там шесть недель.
— А здесь кто-нибудь знал, что происходит?
— Я позвонила Гаю и Руперту и сказала, что со мной все в порядке и что Адриан у меня. Я не сообщила им, где нахожусь, но Джаго я сказала. Он стал приезжать и отпускать меня, когда у него выдавался свободный конец недели. Без него я бы не справилась. Мы не выпускали Адриана из виду ни на минуту — либо я, либо Джаго. Господи, до чего же это в то время надоедало! Но, странно сказать, теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, я тогда была счастлива, счастливее, чем чувствовала себя многие годы до этого. Мы ходили на прогулки, разговаривали, готовили еду, играли в карты, часами сидели у телевизора, просматривая видеопленки старых сериалов Би-би-си; некоторые из них, как, например, «Жемчужина в короне», длились много недель подряд. Ну и конечно — книги. С Адрианом было легко. Он добрый, умный, чуткий и забавный. И никогда не ноет. Когда он почувствовал, что пришло время возвращаться, мы вернулись. Никто не задавал никаких вопросов. Вот так они здесь живут. Они не задают вопросов.
— Эта алкоголизм заставил его отойти от церкви? Он с вами говорил об этом?
— Да, насколько мы могли общаться на этом уровне. В религии я ничего не понимаю. Отчасти — из-за алкоголизма, но главным образом потому, что утратил веру в некоторые догмы. Не могу понять, почему это его так беспокоит. Я-то всегда думала, что самая замечательная вещь в нашей славной старушке АЦ — это то, что ты можешь более или менее верить, во что хочешь. Ну, в общем, он уверился, что Бог не может быть одновременно добрым и всемогущим: жизнь есть борьба между двумя силами — добром и злом, Богом и дьяволом. А это вроде какой-то ереси, длинное такое слово, на «М» начинается.
— Манихейство, — подсказал Дэлглиш.
— Да, звучит похоже. Мне это кажется вполне разумным. Во всяком случае, это объясняет страдания ни в чем неповинных людей, иначе нужно к софистике всякой прибегать, чтобы это какой-то смысл имело. Если бы у меня была какая-то религия, я выбрала бы эту. Думаю, я стала манихейкой — это так называется? — сама того не зная, еще в детстве, когда увидела, как умирает от рака ребенок. Но видимо, человек не должен верить в это, если он христианин и, я думаю, особенно — если он священник. Адриан очень хороший, добрый человек. Может, я сама не такая, но отличить одно от другого я могу. Оливер был зло. Адриан — добро.
— Если бы все было так просто, — сказал Дэлглиш, — моя работа была бы совсем легкой. Спасибо, что вы мне все это рассказали.
— Так что вы не будете задавать Адриану вопросы о его алкоголизме? Ведь такой был уговор?
— Никакого уговора не было. Но я не стану упоминать об этом в разговоре с ним, во всяком случае — пока. Возможно, это вообще не понадобится.
— Я скажу ему, что вы все знаете, мне кажется, это будет только справедливо. Спасибо за вино. А теперь — спокойной ночи. Вы знаете, где меня найти.
Дэлглиш смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она уверенной походкой шла по тропе в свете звезд. Потом он ополоснул бокалы и запер дверь коттеджа. Итак, вот три человека, у которых мог быть мотив для этого убийства. Адриан Бойд, Джо Стейвли и, возможно, Джаго Тэмлин, отказавшийся от своих выходных, чтобы дать отдохнуть Джо. Такое великодушие заставляло предположить, что он разделял ее возмущение жестокостью Оливера. Но стала бы Джо разговаривать так откровенно, если бы знала или хотя бы подозревала, что один из двух ее друзей виновен? Возможно и стала бы, если бы сознавала, что рано или поздно он неминуемо докопается до правды. Ни один из этих троих не казался способным на убийство, но ведь то же самое можно сказать о любом из живущих на острове Кум. Дэлглиш знал, что опасно слишком сосредоточиваться на мотиве преступления, забывая о modus operandi [17] и средствах, однако ему представлялось, что в данном случае суть дела кроется прежде всего в мотиве. Старый Нобби Кларк когда-то говорил ему, что мотивы всех убийств сводятся к четырем: страсть, нажива, ненависть и любовь. Тогда это звучало вполне здраво. Однако на самом деле мотивы невероятно разнообразны, а некоторые из наиболее жестоких убийств совершаются вообще без рационально объяснимых причин. На ум Дэлглишу пришли слова, сказанные, как ему подумалось, Джорджем Оруэллом:
«Такое уникальное преступление, как убийство, должно всегда порождаться сильным чувством».
И разумеется, так оно всегда и бывает.
Утром в субботу Дэлглиш проснулся как раз перед рассветом. С мальчишеских лет он всегда просыпался неожиданно, без заметного перехода от момента забытья к полному сознанию: его мозг тотчас же начинал четко воспринимать виды и звуки нового дня, тело жаждало поскорее сбросить с себя спеленавшие его простыни. Но в это утро он лежал в сонном покое, желая продлить тихую поступь медленного пробуждения. Два больших окна с настежь распахнутыми рамами только начинали бледно вырисовываться на стенах спальни, и сама спальня постепенно открывала взгляду формы и цвета. Прошедшей ночью биение моря создавало успокаивающий аккомпанемент последним минутам его уже полуосознаваемого бодрствования, но сейчас это биение казалось более спокойным, скорее чуть ощутимым дрожанием воздуха, чем осознанно слышимым звуком.
Дэлглиш принял душ, оделся и спустился вниз. Приготовил себе свежий апельсиновый сок, решил обойтись без горячего завтрака и с миской мюсли в руке обошел гостиную, оценивая этот необычный, замкнутый в каменных стенах «командный пункт» более неторопливо и внимательно, чем это было возможно накануне вечером, а затем вышел в теплый, пропахший морем воздух раннего утра. Погода стояла тихая, бледно-голубые заплаты ясного неба проглядывали над низкими полосами облаков, светло-серых, чуть подкрашенных розовым. Море, испещренное серебристыми пятнами светало самого горизонта, походило на картину художника-пуантилиста. Дэлглиш стоял неподвижно, глядя на восток — туда, где Эмма. Даже когда он выезжал на расследование, как невероятно быстро завладевала она его мыслями. Прошедшей ночью было чуть ли не мукой представлять ее в своих объятиях, но теперь ее присутствие не так мучительно тревожило его душу: она просто спокойно находилась рядом, ее темные волосы спутались после сна. Вдруг ему страстно захотелось услышать ее голос. Но он знал — что бы ни принес этот новый день, она не позвонит. Можно ли считать такое ее молчание в то время, когда он работает, подтверждением его права на то, чтобы его не беспокоили, признанием отдельности деловой жизни их обоих? Жена или любовник, звонящие по телефону в самый неудобный или неловкий момент, — избитая ситуация дешевой комедии. Он сам мог бы сейчас ей позвонить, ее-то рабочий день наверняка еще не начался, но он понимал, что звонить не станет. Казалось, что между ними заключен не облеченный в слова пакт, разделявший в ее мыслях любовника-детектива и любовника-поэта. Первый периодически исчезал на чужой, не отмеченной на карте территории, которую она не желала — а может быть, считала, что не имеет права, — исследовать или даже задавать о ней вопросы. Или дело было в том, что Эмма, как и он сам, понимала, что его работа питает его поэзию, что лучшие его стихи прорастают из боли, ужаса и жалких обломков трагических и изломанных судеб, составляющих самую плоть его работы. Может быть, именно это понимание и заставляло ее хранить молчание, когда он работал? Ему как поэту всегда было недостаточно красоты природы, красоты человеческих лиц. Ему, как поэту Йейтсу, всегда была необходима мусорная лавка этого вечного старьевщика — сердца. А еще ему хотелось бы знать, чувствует ли Эмма, какое смятение вызывает в нем полустыдливое признание того факта, что он, так упорно отстаивающий закрытость собственной личной жизни, выбрал для себя работу, позволяющую и даже требующую вторжения в личную жизнь других людей, как мертвых, так и живых.