— Что ж, давайте посмотрим на розы, коммандер? — сказала она.
Дэлглиш отворил дверь, и они с Кейт вышли вслед за монахиней прочь из приемной и, чуть ли не на цыпочках, бесшумно прошли через холл. Она повела их вниз по широкой дорожке к расположенному террасами розарию. Гряды с розами шли тремя длинными рядами, с параллельными, усыпанными гравием дорожками между ними: каждая дорожка на четыре каменных ступени ниже предыдущей. Они трое, идя рядом, занимали всю ширину дорожки и должны были сначала пройти по первой, затем спуститься по ступеням и идти в обратном направлении по второй, потом снова вниз по короткой лестнице, и опять пройти сорок ярдов, теперь по самой нижней дорожке, прежде чем повернуть назад: унылая прогулка, совершаемая на виду у всех монастырских окон. Может быть, за монастырем есть более укромный сад, подумал Дэлглиш. Но даже если и есть, явно не предполагалось, что они будут прогуливаться там.
Сестра Агнес шагала между ними с высоко поднятой головой, почти того же роста — метр восемьдесят пять, — что и Дэлглиш. Поверх сутаны она надела длинный серый кардиган, кисти рук засунула в рукава, как в муфту, чтобы не мерзли. С этими словно связанными и плотно прижатыми к телу руками она вызывала у Дэлглиша неприятные воспоминания о старых, когда-то виденных им картинах, изображавших пациентов психиатрических лечебниц в смирительных рубашках. Она шла между ними, словно арестант под конвоем, и он подозревал, что они такими и представляются какому-нибудь наблюдателю, тайно следящему за ними из высоких окон. Та же неприятная мысль, видимо, пришла на ум и Кейт, потому что она, пробормотав извинение, чуть отстала от них и опустилась на колено, притворяясь, что завязывает шнурок на одном из башмаков. Догнав их, она пошла рядом с Дэлглишем.
Молчание нарушил Дэлглиш.
— Очень любезно с вашей стороны было согласиться на встречу с нами, — сказал он. — Простите, что приходится беспокоить вас, тем более что это может показаться вторжением в ваше личное горе. Я должен задать вам несколько вопросов о смерти вашей сестры.
— «Вторжение в личное горе». Именно такое сообщение передала мне по телефону мать-настоятельница. Я полагаю, вам часто приходится произносить эти слова, коммандер.
— Вторжение порой оказывается непременной частью моей работы.
— У вас есть какие-то особые вопросы, на которые, как вы предполагаете, я могла бы ответить, или это вторжение более общего характера?
— Немного и того, и другого.
— Но вам ведь известно, как умерла моя сестра. Соня покончила с собой, в этом невозможно усомниться. Она оставила записку рядом с собой. Кроме того, она отправила мне письмо утром того дня, когда умерла. Она не считала, что ее сообщение стоит марки первого класса, так что я получила письмо только три дня спустя.
— Вы не могли бы рассказать мне, что было в письме? — спросил Дэлглиш. — Мне, конечно, известно содержание записки для коронера.
Несколько секунд — а казалось, гораздо дольше — она молчала, потом заговорила без всякого выражения, словно читала заученный наизусть прозаический текст: «То, что я собираюсь сделать, в твоих глазах будет выглядеть грехом. Пожалуйста, пойми, что то, что ты считаешь греховным, для меня естественно и правильно. Мы с тобой выбрали разные дороги, но и та и другая ведут к одинаковому концу. После нескольких лет колебаний я, во всяком случае, безусловно, выбираю смерть. Постарайся не слишком долго горевать обо мне. Горе — всего лишь потакание себе. Лучшей сестры, чем ты, я бы и пожелать не могла».
— Вы это хотели услышать, коммандер? — спросила она. — Вряд ли это может иметь отношение к вашему теперешнему расследованию.
— Нам приходится рассматривать все, что происходило в Инносент-Хаусе в течение нескольких месяцев до смерти Жерара Этьенна, поскольку это может иметь какое-то — пусть самое отдаленное — отношение к его смерти. Самоубийство вашей сестры в том числе. Судя по слухам, ходящим в лондонских литературных кругах, да и в самом Инносент-Хаусе, именно Жерар Этьенн довел ее до этого. Если это так, то ее друг, особенно близкий друг, мог пожелать ему зла.
— Я была самым близким другом Сони, — ответила она. — У нее не было близких друзей, кроме меня. А у меня не было причин желать зла Жерару Этьенну. Я находилась здесь весь тот день или вечер, когда он умер. Это факт, который вы можете легко проверить.
— Я вовсе не хотел сказать, что предполагаю, что вы сами, сестра, имеете какое-то касательство к смерти Жерара Этьенна, — возразил Дэлглиш. — Я спрашиваю, не знали ли вы какого-то другого человека, близкого вашей сестре, которого могло возмутить то, как она умерла?
— Никого, кроме себя самой. Но меня возмутило то, как она умерла, коммандер. Самоубийство — это предельное отчаяние, предельное отвержение Божьего милосердия, абсолютный грех.
— Тогда, быть может, он получит абсолютное прощение, сестра, — тихо произнес Дэлглиш.
Они дошли до конца первой дорожки, вместе спустились по ступеням и повернули налево. Неожиданно она сказала:
— Не люблю розы осенью. Они по самой сути своей — летние цветы. Особенно угнетают декабрьские розы, с коричневыми пожухлыми бутонами посреди путаницы колючих стеблей. Не выношу ходить здесь в декабре: розы, как и мы, не знают, когда надо умереть.
— Однако сегодня мы можем поверить, что все еще стоит лето, — возразил Дэлглиш. Он помолчал, потом продолжил: — Я полагаю, вам известно, что Жерар Этьенн умер от отравления угарным газом, в той же комнате, что и ваша сестра. Не похоже, что в его случае это было самоубийство. Смерть могла наступить в результате несчастного случая, от засорения дымохода, вызвавшего неправильную работу газового камина. Но нам приходится рассматривать и третью возможность — что камин был специально кем-то испорчен.
— Вы хотите сказать, что Жерар Этьенн был убит? — спросила она.
— Этого нельзя исключить. Я хотел бы теперь спросить вас, не считаете ли вы возможным, что ваша сестра могла что-то сделать с камином? Я не хочу сказать, что она замышляла убить Этьенна. Но не могла ли она сначала задумать так убить себя, чтобы это выглядело как естественная смерть от угара, а потом решила сделать иначе?
— Как вы можете ждать от меня ответа на этот вопрос, коммандер?
— Вопрос не очень по адресу, но я не мог его не задать. Если кого-то будут судить за убийство, защита скорее всего такой вопрос задаст.
— Если бы Соня побеспокоилась о том, чтобы ее смерть выглядела как несчастный случай, это избавило бы многих других от тяжких переживаний. Но самоубийство редко так выглядит, — сказала она. — В конечном счете ведь это — акт агрессии, а какой смысл в агрессии, если она никому, кроме тебя, не приносит вреда? Не так уж трудно сделать так, чтобы самоубийство выглядело как смерть от несчастного случая. Я могла бы придумать множество способов, но в них не входит порча газового камина и засорение дымохода. Не думаю, что Соня вообще знала, как это делается. Всю жизнь она не очень разбиралась в технике, зачем ей было делать это перед смертью?