Но это был всего-навсего до смерти перепуганный Брэдли. Не было ни телефонных звонков, ни призывов на помощь, только эхо панического бега по коридору. И теперь все, что ему оставалось делать, – это спокойно последовать за Брэдли, спокойно выйти из Лаборатории и отправиться домой через новое здание, так же, как он пришел сюда. Он выключил свет и подошел к парадной двери. И увидел свет фар: машина Дойла свернула на въездную аллею и остановилась в кустах. Он теперь не мог решиться выйти через эту дверь. Путь был закрыт. И ждать, пока они уедут, он тоже не мог. Дома осталась Нелл, она могла проснуться и спросить, где отец. И ответный звонок в десять часов. Необходимо было вернуться.
Но головы он и тут не потерял. Это был умный шаг – взять у Лорримера ключи и запереть Лабораторию. Полицейское расследование неминуемо должно было сосредоточиться на четырех наборах ключей и ограниченном числе тех, кто имел к ним доступ. И он знал единственный путь из здания, а мужества и умения им воспользоваться ему было не занимать. Он надел халат Миддлмасса, чтобы предохранить свою одежду: он ведь знал, какую фатальную роль может сыграть одна надорванная шерстяная нитка. Но ничего не было порвано. А легкий ночной дождь смыл со стен и окон все следы, которые могли бы его выдать.
Он благополучно добрался домой и придумал предлог, чтобы зайти к мисс Уиллард, создавая себе более прочное алиби. Никто ему не звонил, никто не приходил. И он знал, что завтра будет одним из первых вызван освидетельствовать труп. Хоуарт сказал, что стоял возле двери, пока Керрисон осматривал тело. Видимо, тогда-то он и вложил ключ от часовни в карман к Лорримеру. Это и стало одной из его ошибок: Лорример носил ключи в специальном кожаном футляре, а не просто в кармане.
По гравию въездной аллеи прошуршали шины. Дэлглиш взглянул в окно: подъехала полицейская машина с сержантом Рейнольдсом и двумя женщинами-полицейскими на заднем сиденье. Сопротивление материала было сломлено, можно было открывать дело. Только на самом деле сломленным оказывалось не сопротивление материала, сломлены бывали прежде всего люди. А сейчас Мэссингем и он, Дэлглиш, освободились для последнего разговора – самого трудного из всех.
У кромки мелового карьера мальчик запускал красного змея. Увлекаемый свежайшим ветром, змей взмывал вверх и пикировал, виляя волнистым хвостом на фоне лазурного неба, безоблачного и ослепительного, словно в разгар лета. Весь карьер полнился веселыми голосами и смехом. Даже пустые жестянки из-под пива сверкали, словно блестящие игрушки, а скомканная бумага кегельными шарами каталась под порывами ветра. Воздух был свежий, остро пахло морем. Легко было поверить, что субботние покупатели, тянувшиеся через пустырь с корзинками и детьми, направляются на пикник у берега моря, что меловой карьер выводит прямо к дюнам и зарослям тростника, к звенящему детскими голосами пляжу. Даже щит ограждения, который полицейские, борясь с ветром, пытались установить, выглядел как ширма кукольного театра «Панч и Джуди», перед которой в некотором отдалении собралась кучка зевак, терпеливо ожидающих начала представления.
Первым навстречу им по склону карьера поднялся суперинтендент Мерсер. Он объяснил:
– Неприятное дело. Муж той молодой женщины, которую в среду тут обнаружили. Он подручный мясника. Вчера унес с собой один из ножей и вечером явился сюда, горло себе перерезал. Записку оставил, бедолага чертов: признался, что это он убил. Этого могло и не случиться, если бы мы успели его вчера арестовать. Но пришлось подзадержаться из-за убийства Лорримера и отстранения Дойла. Мы результаты по крови только вчера поздно вечером получили. А вам кого надо повидать?
Мерсер с любопытством поглядел на Дэлглиша, но тот сказал только:
– Доктора Керрисона.
– Он тут уже закончил. Я ему передам.
Минуты через три длинная фигура Керрисона появилась над кромкой карьера, и доктор направился к ним.
– Это Нелл? – спросил он. – Да.
Он не спросил, как или когда. Он внимательно выслушал Дэлглиша, произносившего обычные слова предупреждения, как будто никогда раньше ему не доводилось их слышать, как будто он хотел, чтобы они запали ему в память. Потом, глядя на Дэлглиша, сказал:
– Мне не хотелось бы сразу ехать в полицейский участок Гайз-Марша. Хочу рассказать об этом вам сейчас, и только вам одному, никому больше. Никаких трудностей у вас не будет. Сделаю полное признание по всей форме. Что бы ни случилось, я не хочу, чтобы Нелл пришлось давать показания. Вы можете обещать мне это?
– Вы же сами знаете, что не могу. Но я не вижу причин, почему Королевскому суду надо было бы вызывать ее, если вы намереваетесь признать себя виновным.
Дэлглиш открыл дверцу машины, но Керрисон отрицательно покачал головой. И сказал без малейшего намека на жалость к себе:
– Мне бы хотелось побыть на воздухе. Впереди столько лет отсидки, когда у меня не будет возможности пройтись под открытым небом. Может быть, это – на всю оставшуюся жизнь. Если бы только убийство Лорримера, я мог бы надеяться на вердикт о простом убийстве. Оно ведь было непредумышленным. Но второе – предумышленное.
Мэссингем оставался у машины, пока Дэлглиш и Керрисон ходили вокруг мелового карьера. Керрисон говорил:
– Это началось здесь, на этом самом месте, всего четыре дня тому назад. А чувство такое, будто вечность прошла. Другая жизнь, другое время. Нас обоих вызвали в меловой карьер, на место убийства, а он потом отвел меня в сторону и велел мне встретиться с ним в тот же вечер, в восемь тридцать, в Лаборатории. Не попросил – велел. И сказал, о чем собирается поговорить со мной. О Доменике.
– Вы знали, что он был ее любовником? – спросил Дэлглиш. – До вас?
– Не знал, пока не увиделся с ним в тот вечер. Она никогда не говорила со мной о нем. Ни разу даже его имени не упомянула. Но когда он излил на меня этот поток ненависти, зависти, ревности, тогда, разумеется, я все понял. Я не стал спрашивать, как он про меня узнал. Я думаю, он сошел с ума. Может быть, мы сошли с ума оба.
– И он пригрозил вам, что напишет вашей жене и помешает передаче детей на ваше попечение, если вы не откажетесь от Доменики?
– Он собирался написать ей в любом случае. Он хотел вернуть Доменику, и, я думаю, он, бедняга, и вправду верил, что это возможно. И все же ему обязательно надо было меня наказать. Только один раз в жизни я видел такую же ненависть. Он стоял там, с побелевшим лицом, понося меня, обливая грязью, грозя, что я потеряю детей, что я не имею права быть отцом, что я их никогда больше не увижу. И вдруг оказалось, что это говорит не Лорример. Понимаете, я все это уже слышал раньше от собственной жены. Голос был его, но слова – ее. И я понял, что больше не могу этого вытерпеть. Я не спал почти всю предыдущую ночь; Нелл устроила мне ужасную сцену, когда я вернулся домой; и я весь день волновался, не представляя, что Лорример собирается мне сказать.
И тут зазвонил телефон. Звонил его отец, жаловался на телевизор. Лорример очень коротко поговорил с ним и повесил трубку. Но, когда он разговаривал, я увидел молоток. И вспомнил, что у меня в кармане куртки – перчатки. Разговор с отцом, казалось, его отрезвил. Он заявил, что ему нечего больше мне сказать. И вот, когда он повернулся ко мне спиной, я схватил молоток и ударил. Он упал без единого звука. Я положил молоток на стол и тут увидел раскрытую тетрадь для записей с адресами и фамилиями трех врачей. Один из них был любовником моей жены. Я вырвал эту страницу, скомкал и сунул в карман. Подошел к телефону и позвонил. Было только девять часов. Я думаю, остальное вам известно.