Они уже обошли меловой карьер, шагая рядом, глядя на яркую траву на краях впадины. Теперь они повернули и пошли тем же путем обратно.
– Лучше будет, если вы мне расскажете, – сказал Дэлглиш.
Но ничего нового он так и не узнал. Все произошло именно так, как он рассудил. Когда Керрисон закончил описывать, как он сжег халат и тетрадную страничку, Дэлглиш спросил:
– А Стелла Моусон?
– Она позвонила мне в больницу и попросила встретиться с ней в часовне вчера в половине восьмого. Примерно сказала, о чем пойдет речь. Сказала, что у нее оказался черновик письма, который она нашла на чьём-то секретере. Я понял, о чем там говорилось.
Она, видимо, взяла письмо с собой в часовню, подумал Дэлглиш. У нее в столе письма они не обнаружили, ни черновика, ни оригинала. Это было совершенно необычно, что она и в самом деле рискнула дать Керрисону понять, что письмо при ней. Как он мог быть уверен, что она не сняла с письма копию? И как она могла быть уверена, что он не попытается силой завладеть письмом?
Словно прочитав его мысли, Керрисон сказал:
– Все было не так, как вы полагаете. Она не пыталась продать мне письмо. Она ничего не собиралась продавать. Она объяснила мне, что взяла письмо с секретера почти импульсивно, не хотела, чтобы его обнаружила полиция. По какой-то причине, которую она не захотела мне привести, она ненавидела Лорримера и не испытывала ко мне неприязни. Вот что она мне сказала: «За свою жизнь он достаточно причинил горя. Так надо ли, чтобы он причинял людям горе и после смерти?» И еще одну необыкновенную вещь произнесла: «Когда-то я была его жертвой. Не вижу, почему теперь его жертвой должны стать вы». Она смотрела на это так, что она как бы на моей стороне, что она оказала мне услугу. И теперь просила меня об ответной услуге, о чем-то совершенно обычном и простом. О чем-то, что я, с ее точки зрения, вполне мог себе позволить.
– Денег на покупку Спроггова коттеджа? – спросил Дэлглиш. – Чтобы она и Анджела Фоули могли внести залог.
– Она даже не просила о безвозмездном даре. Только взаймы. Ей нужно было четыре тысячи фунтов под такой процент, какой она могла себе позволить. Она отчаянно нуждалась в деньгах, и ей надо было найти эту сумму как можно скорее. Она объяснила мне, что ей не у кого больше было просить. И была вполне готова подписать соответствующий, юридически оформленный договор. Мягче, добрее и разумнее шантажиста и придумать невозможно.
И она полагала, что имеет дело с самым мягким, добрым и разумным человеком на свете. Она совершенно не испытывала страха до самого последнего, страшного момента, когда он вытащил из кармана шнур и она поняла, что перед ней не товарищ по несчастью, не жертва, а убийца. И Дэлглиш спросил:
– Шнур вы, должно быть, приготовили заранее? Когда вы решили, что она должна умереть?
– Даже и это, как и смерть Лорримера, было почти случайностью. Она взяла ключ у Анджелы Фоули и пришла в часовню первой. Сидела на одной из скамей в алтаре. Дверь она оставила открытой, и когда я вошел в притвор, я увидел сундук. Я знал, что там лежит шнур. У меня было достаточно времени обследовать часовню, пока я ждал Доменику. Так что я достал шнур и положил в карман. Потом прошел к ней, и мы поговорили. Письмо она взяла с собой, оно было у нее в кармане. Она его достала и показала мне. Ни капельки страха. Письмо не было закончено, всего-навсего черновик, над которым он трудился. Он, видимо, наслаждался, когда его писал, очень старался получше все выразить.
Она была необыкновенная женщина. Я сказал, что одолжу ей деньги, что попрошу своего поверенного составить соответствующий договор. Там лежал молитвенник, и она заставила меня положить на него руку и поклясться, что я никогда, никому не скажу о том, что между нами произошло. Я думаю, ее ужасала мысль, что Анджела Фоули когда-нибудь узнает об этом. Тогда-то я и понял, что она, и только она, владеет этой опасной информацией, и решил, что она должна умереть.
Он остановился. Повернулся к Дэлглишу и сказал:
– Понимаете, я не мог рисковать, доверившись ей. Я не пытаюсь оправдаться. Я не пытаюсь даже заставить вас понять меня. У вас нет детей, вы не знаете, что значит – быть отцом. Вы и не смогли бы понять. Я не мог позволить, чтобы моя жена получила в руки такое оружие против меня, когда дело об опеке дойдет до высокого суда. Присяжных вряд ли обеспокоило бы то, что у меня есть любовница: это не означает, что я не способен заботиться о своих детях. Если бы означало, многие ли родители получили бы право опеки над своими детьми? Но тайная связь, скрытая мной от полиции, да еще с женщиной, чей предыдущий любовник был убит? А мое не весьма надежное алиби в тот вечер, при достаточно веском мотиве убийства? Не покачнет ли все это чашу весов? Моя жена привлекательна и лжет вполне правдоподобно – и внешне кажется вполне нормальной. Безумие не так уж трудно диагностировать, невроз гораздо менее драматичен внешне, но смертельно опасен, если с ним приходится сосуществовать. Она оторвала нас друг от друга – меня и Нелл. Я не мог допустить, чтобы она забрала Уильяма и Нелл. Когда я стоял там, в часовне, и смотрел в глаза Стеллы Моусон, я понял: ставка – их жизнь против ее.
И это оказалось так легко. Я набросил шнур ей на шею двойной петлей и сильно потянул. Она умерла, должно быть, сразу же. Потом я отнес ее в притвор и повесил, привязав шнур к крюку. Не забыл потереть подошвы ее сапог о сиденье стула, а стул опрокинул. И пошел через поле туда, где оставил машину. Я ее поставил там, где Доменика ставит свой «ягуар», когда мы с ней встречаемся: в тени старого амбара у дороги на Гайз-Марш. Даже расчет времени был очень удачным. Я должен был ехать в больницу на заседание медицинской комиссии, но собирался сначала заехать к себе в Лабораторию, кое-что доделать. Даже если кто-то в больнице и заметил, в какое время я приехал, оставалось всего двадцать минут, которые я не мог оправдать. Но я вполне мог задержаться в пути на лишние двадцать минут.
Они молча шли к машине. Потом Керрисон снова заговорил:
– Я и до сих пор не могу этого понять. Она такая красивая. И дело не только в ее красоте. Она могла бы получить любого мужчину, стоило только захотеть. Поразительно, что по какой-то непонятной причине ей оказался нужен я. Когда мы были вместе, лежали при свете свечей в тишине в покое часовни, после того как были близки, все волнения, все тревоги, вся ответственность – все исчезало, забывалось. Встречаться было легко, ведь вечера очень темные. Она могла спокойно оставлять машину у амбара. Никто не выходит на Гайз-Марш-роуд по вечерам, и машины очень редки. Я знал, весной будет труднее, потому что темнеет поздно. Но ведь я и не надеялся, что так долго буду ей нужен. Это чудо, что я вообще ей понадобился. Я никогда не загадывал дальше следующей встречи, дальше новой даты на доске для обозначения псалмов. Она не разрешала мне звонить ей. Я никогда не видел ее, не разговаривал с ней иначе, как только наедине, в часовне. Я понимал – она не любит меня, но это было не важно. Она давала мне все, что могла, этого мне было достаточно.
Они уже подошли к машине. Мэссингем открыл и придержал дверцу. Керрисон обернулся к Дэлглишу и сказал: