Однако дело, которое он расследовал в Луисвилле, — неожиданная и непонятная эпидемия желудочных заболеваний в конюшне скаковых лошадей, затронувшая будущих участников скачек в Дерби, — заняло на день больше, чем рассчитывал Фокс, поэтому он вернулся в Нью-Йорк не в четверг, а в пятницу, не в восемь утра, а в два часа пополудни и не с Пенсильванского вокзала, а из аэропорта Ла-Гардиа. Тем не менее ему не потребовалось сразу же звонить Диего Зорилле, чтобы узнать, как продвигается его план возмездия: он разговаривал с ним по междугородному телефону в четверг вечером и все выяснил. Более того, информация и задание, которые он получил, были таковы, что он спешно пообедал в аэропортовской забегаловке и доехал сначала на метро до Манхэттена, а затем на такси помчался на Парк-авеню.
Усталый вид после трех напряженных дней и ночей, карманы, набитые подарками для Тримблов и прочих обитателей Зоопарка, как часто называли его загородный дом, а также поношенная сумка явились, как он подумал, единственной причиной холодного приема вышколенного дворецкого, который встретил его в просторной приемной апартаментов на двенадцатом этаже. Но, скорее всего, дворецкому он был совершенно безразличен: видимо, прислуге Ирэн Данхэм Помфрет было не привыкать иметь дело с привидениями из других миров.
Дворецкий учтиво стоял рядом, пока другой человек в ливрее вежливо принял у Фокса сумку и верхнюю одежду, и тут же из внутренних комнат в холл вышла женщина и направилась к нему со словами:
— Здравствуйте, я не держу горничных — я их не люблю. У меня только мужчины. Раньше я брала горничных, но они постоянно болели. Вы — Фокс? Текумсе Фокс? Диего мне много о вас рассказывал. Вы так помогли ему, когда с ним произошла беда. Проходите, пожалуйста.
Фокс старательно скрывал все возрастающее изумление. Сначала его удивила большая, богато обставленная приемная. Он немного разбирался в китайских вазах — с ними было связано одно дело, которым ему пришлось заниматься, — на столе стояли два прекрасных редких экземпляра; на стене за ними висела дешевая репродукция «Разбитого кувшина» Греза. Разумеется, он не знал, что это была любимая картина весьма сентиментального Джеймса Гарфилда Данхэма, первого мужа миссис Помфрет, равно как не знал и того, что миссис Помфрет умела пренебрегать общепринятыми условностями, когда речь шла о ее вкусах — о последнем, правда, можно было догадаться, лишь взглянув на нее.
А ее внешность поразила его еще больше! В ней не было и намека на холодную бесстрастность и высокомерную надменность, которые он ожидал увидеть, зная о ее репутации Мецената [5] в женском обличье. Крупная фигура, умные и веселые глаза, полные красивые губы говорили об удовлетворенности жизнью, а удивительно молодая кожа — судя по возрасту ее сына Перри, ей должно было быть по крайней мере между сорока и пятьюдесятью — наверняка привела бы в восхищение и самого Рубенса. Фокса привела.
Огромная гостиная, в которую она провела гостя, где два концертных рояля выглядели бы игрушками, поражала своими размерами, но не подавляла. Ирэн остановилась у края бесценного зенджанского ковра и голосом, в котором гармонично звучала нежная привязанность и командные нотки, предполагавшие немедленный отклик, позвала:
— Генри!
Из кресла поднялся мужчина и подошел к ним.
— Мой муж, — представила его миссис Помфрет, и Фокс отметил про себя, что дама произнесла это тоном, каким она сказала бы, например, «мой эрдельтерьер» или «моя любимая симфония», не оскорбляя при этом его мужского достоинства. Она продолжила: — Это Текумсе Фокс. Вот что я скажу вам: будь я вашей женой и вы ходили бы с такой щетиной…
Фокс обескураженно отпустил руку Генри Помфрета и со смущенным видом стал оправдываться:
— Я очень спешил на самолет и не успел побриться, а кроме того, я не люблю бриться и у меня нет жены. — Он осмотрелся и увидел, что в гостиной никого не было, кроме девушки и молодого человека, сидевших на диване. — Я думал… Диего сказал мне по телефону, что вы пригласили сюда всех, кто…
— Я так и сделала, но Адольф Кох передал, что не сможет прийти раньше четырех, и, поскольку в это время вы летели в самолете, Диего не мог вас предупредить, а моему секретарю не удалось связаться с Дорой и мистером Гиллом — наверное, вы знаете их?
Ирэн направилась к дивану, чтобы представить сидевших на нем молодых людей. Те встали. Рука Доры потянулась к Фоксу и застыла на полпути к нему, он протянул свою ладонь и обнаружил, что ее пожатие, несмотря на застенчивость, было твердым. Она была гораздо бледнее по сравнению с тем, какой он ее помнил, однако, приняв во внимание, что Дора только что пережила серьезное потрясение, решил согласиться с Диего и признать ее в высшей степени привлекательной.
Фокс пожал также руку Теду Гиллу, который своим отсутствующим и слегка обиженным видом пытался продемонстрировать, что его оторвали от важного дела.
— Он похож на одного норвежского тенора, с которым я познакомилась в Женеве в 1926 году, он пел адамовым яблоком, — сказала миссис Помфрет.
— Это не в мой огород! — засмеялся Генри Помфрет. — Я напоминаю ей крокодила, с которым она познакомилась в Египте в 1928 году. Это к вам относится, Гилл.
— Косоглазого маленького крокодильчика, — парировала с нежным ехидством в голосе его жена. — А того норвежского тенора звали, кажется… Да, Уэллс, в чем дело?
Подошел человек среднего возраста с беспокойно приподнятыми бровями и озабоченным взглядом.
— Вас к телефону, мисс Помфрет. Мистер Барбинини.
— О Боже, снова придется ругаться! — воскликнула миссис Помфрет и умчалась из гостиной.
— Хотите что-нибудь выпить? — предложил мистер Помфрет. — Дора?
— Нет, спасибо.
Гилл тоже отказался, а Фокс решил принять предложение и пропустить стаканчик. Оказалось, однако, что в это время напитки в гостиную не подавались, и Фокса повели через комнату поменьше, по коридору, за угол, в уютную маленькую комнату с кожаными креслами, радиоприемником, книгами…
Помфрет подошел к сооружению, представляющему собой сочетание бара и холодильника, и достал все необходимое. Фокс заметил на шкафу красную вазу Ланг Яо из китайского фарфора и большую вазу сочного персикового цвета на столике у стены. Он подошел к ней, чтобы рассмотреть получше. Мистер Помфрет, стоя у него за спиной, спросил, нравятся ли ему вазы.
— Эта нравится, — ответил Фокс.
— Не удивительно, — с гордостью в голосе сказал Помфрет. — Это Суан Те.
— Вам они точно нравятся.
— Я люблю вазы.
Фокс взглянул на него и увидел, что его лицо, так же как и голос, выражало неподдельную искренность.
В этот момент в нем появилось обаяние, хотя вначале Помфрет показался Фоксу непривлекательным: широкий рот, несоразмерно острый нос и беспокойные серые глазки, настолько маленькие, что брови чуть ли не свешивались над ними.