— Был в гостиной.
Больше Серж ничего не помнил. Раздался хлопок, похожий на удар ладоней. Серж, получивший пулю в сердце, начал медленно оседать, и, если бы его не поддерживал Проханов, он упал бы прямо на полку с обувью. Но Проханов не дал ему упасть, а медленно опустил на пол.
Два других парня быстро двигались по квартире, словно производили хорошо спланированную операцию. Они действовали синхронно, один открывал дверь, второй с пистолетом в руках стоял на подстраховке.
Макс Фурье услыхал хлопок, а перед этим сдавленные тихие голоса. Его охватил панический ужас, он бросился на пол, забился под кровать. Как он умудрился туда втиснуться, он бы и сам не ответил: зазор между нижней панелью и полом был небольшой, сантиметров двадцать, не больше, но Макс Фурье все же умудрился забраться под кровать. Незажженная сигарета оставалась в руке.
— Никого нет, — знаками показал один из мужчин, заглянув в спальню.
— Ищите, должен быть второй.
Макс истошно завопил, когда увидел пистолет, ствол которого был нацелен ему прямо в глаз. Кровать приподняли, француза выволокли.
— Где картина? — глядя в глаза Макса Фурье, спросил Проханов.
— Не знаю… Какая картина?
— Тащи его сюда.
Все шторы на окнах были закрыты, так что нападающие могли не опасаться. Француз дрожал, лежа на полу, его приволокли в гостиную. Проханов подошел, взял Макса за волосы, приподнял голову, запрокинул ее и сунул ствол пистолета с коротким глушителем в рот французу.
— Картина где, урод? Или ты, может быть, по-русски не понимаешь?
— Понимаю, — давясь слюной с металлическим привкусом, произнес Макс Фурье. — Она в шкафу, в спальне.
— Забери, — приказал Проханов одному из подручных. Тот через полминуты вернулся с картонным футляром в руках. — Эта? Вытащи, — попросил Проханов.
Мужчина развернул мягкую ткань. Проханов утвердительно кивнул.
— Запакуй, сложи как следует. Зря ты отказался от денег, тебе же предлагали хорошую сумму, а ты, урод, кочевряжиться начал… — медленно произнося слова, говорил Проханов.
— Не убивайте меня! Я все забуду, завтра же уеду из Москвы! Не убивайте… — с ужасающим акцентом, от ужаса коверкая русские слова, бормотал Макс Фурье, из его темных, как сливы, глаз катились крупные слезы, лицо покрылось красными пятнами.
— Хорошо тебе рассуждать, но «се ля ви», как говорится у вас, лягушатников.
Француз дернулся, пытаясь вырваться. Он бросился под ноги тому, который складывал картину. Бывший спецназовец с разворота ударил ногой Макса в голову. Француз отлетел к стеклянному столику, ударился затылком об его край.
— Мочи его, Серж, — услышал Проханов голос одного из подручных.
— Сам мочи, я уже одного вальнул.
Прозвучало два негромких выстрела, на которые никто из соседей даже не обратил внимания. Мужчины забрали картину, профессионально, с подстраховкой, покинули квартиру. Они сели в «форд» и исчезли со двора, словно их здесь никогда и не было.
В тот же вечер Сергей Проханов, бывший офицер спецназа, получил восемьдесят тысяч долларов от Олега Петровича Чернявского, передав ему холст Шагала. Проханов вручил своим приятелям по двадцать тысяч долларов, себе оставил сорок, и все трое бывших спецназовцев покинули Москву. Они на время уехали подальше от столицы, от ретивых сотрудников правоохранительных органов.
Естественно, ни Сергей Проханов, ни его подручные, ни Олег Петрович Чернявский не знали, что произошло далее. В одиннадцать утра, когда самолет Москва — Красноярск уже взлетел в воздух, а скорый поезд уносил Сергея Проханова на запад, к подъезду дома, проехав две остановки на троллейбусе, подходили Клавдия Ивановна и ее дочь. Девушка накрасилась, зная, что сейчас, возможно, познакомится с французом, причем с положением в обществе, человеком, который живет в Париже. Она несла в руках тяжелую сумку с тушеной картошкой, салатами и запеченным мясом, без умолку тараторила.
Они поднялись на третий этаж. Клавдия Ивановна из сумочки достала связку ключей, предварительно позвонила в дверь. Выждала полминуты и лишь после этого вставила ключ в замочную скважину и повернула. Она хотела открыть и второй замок, но оказалось, тот и не был закрыт. Женщина толкнула тяжелую металлическую дверь, и та бесшумно открылась.
— Кто-нибудь есть дома? Доброе утро, — учтиво и громко произнесла женщина, переступая порог квартиры.
Сергей Максимов лежал в луже крови, уже темной, загустевшей, у обувной полки. Голова его была неестественно запрокинута. Женщина даже не вскрикнула, а лишь замерла. Затем медленно, выталкивая спиной дочь, выбралась из квартиры на лестничную площадку.
— Господи! Боже мой! — уже на площадке простонала она.
— Мамочка, что там такое? Давай я войду.
— Стой! Не двигайся! Не шевелись! — приказала женщина.
Она позвонила в соседнюю квартиру, поставив сумку на ступеньки. Дочь заглянула в квартиру и как ошпаренная выскочила на площадку. Она дрожала от страха, ее зубы стучали, загорелое тело мгновенно покрылось гусиной кожей. Она вся сжалась, села прямо на ступеньки.
Соседи вызвали милицию, которая приехала на удивление быстро. Следственная группа прибыла вслед за дежурной машиной. Она, обнаружив в квартире два трупа, нашла документы, и начался опрос соседей. Клавдию Ивановну пригласили в квартиру.
Молодой следователь лет двадцати восьми от роду, в темных очках на бледном небритом лице, похожий на учителя младших классов частной гимназии, обратился к женщине:
— Клавдия Ивановна, осмотрите все, но ни к чему не прикасайтесь. Постарайтесь вспомнить, исчезло что-нибудь из квартиры или нет.
Дочка осталась на лестничной площадке, а Клавдия Ивановна, причитая через каждую минуту, принялась обходить квартиру, а затем обернулась к молоденькому следователю:
— Вроде все на месте, — тихо прошептала она. — Боже мой, за что же их! Сергей был таким добрым, таким добрым ко всем…
— Был, был, — остановил ее словоизлияние следователь.
Вскоре приехали сотрудники ФСБ. Почти одновременно с ними появились мужчина и женщина, элегантно одетые, пахнущие дорогими духами, представители французского государственного канала. Снимать им, естественно, ничего не позволили.
«Вот и познакомилась я с французом, самым что ни на есть настоящим, из самого города Парижа, с положением в обществе, — куря уже третью сигарету, думала дочь Клавдии Ивановны, сидя на лавке у подъезда. — Картошка и мясо давным-давно остыли…»
* * *
Генерал Потапчук всегда приезжал на работу раньше обычного, и сегодня он приехал за два часа до начала рабочего дня. Всю дорогу, сидя на заднем сиденье, он морщился и не произнес ни единого слова. Водитель, работавший с Потапчуком последний год, прекрасно знал характер своего шефа. Если генерал молчит, то знай — настроение у него скверное, а дела идут хуже некуда. Водителю нравилось, когда Потапчук был весел и сыпал меткими замечаниями. Сегодня же генерал угрюмо молчал. Когда проехали пост, водитель спросил: