Григорий Ширяев глубоко затянулся сигаретой и долго выдыхал ароматный дым. Вид моря внезапно пробудил в нем, выросшем в глубине сухопутья мальчишке, позабытую мечту о романтических странствиях по далеким океанам, об опасных, но хорошо заканчивающихся приключениях, о суровых и притягательных буднях крепких просоленных моряков…
И сам не подозревал, что на дне памяти столько лет хранится такое. Как давно это было! Волнующие воображение книги о пиратах, о неизвестных островах, о зарытых сокровищах, о туго наполненных ветром парусах… Даже жалел, что родился не в ту эпоху и нет больше ни белых пятен на карте, ни зловеще вырастающего на горизонте силуэта пиратского брига… Теперь только и осталось с легкой грустью вспоминать задиристого мальчишку, витающего в призрачных мечтах. Как быстро мы взрослеем! Зачем?
– …давно пора это решить. Мог бы вполне остаться и поработать еще, а мы с Маратиком прекрасно могли бы путешествовать вдвоем, – голос жены проник в сознание неприятным диссонансом, и от этого Ширяев почувствовал невольное раздражение.
– По-твоему, я уже и отдохнуть не имею права? – возникшее чувство определило интонацию, и Вика невинно обратила на мужа прекрасные карие глаза, словно говоря: «А что я такого сказала? Знаешь же, что я права, а еще и огрызаешься!»
– Конечно. Ты же так устаешь, – с неприкрытой издевкой произнесла она вслух. – Это другие могут работать без отдыха. Горбуновы вон уже переехали в самый центр. Сто пятьдесят квадратов, окна выходят на Кремль. Это я понимаю: мужчина!
– Сдался тебе этот Кремль! Придет время, переберемся и мы. Не все же сразу! И давай лучше помолчим. Посмотри, какой здесь вид. В Москве такого в жизни не увидишь. – Ширяеву мучительно хотелось вернуть ускользающее настроение умиротворенности и единения с природой, но оно уходило безвозвратно, как полузабытое детство.
Вика недоуменно огляделась. Подобно многим женщинам, она была не способна оценить красоту природы и предпочитала ей нечто более материальное. Из-за этого непонимания ей захотелось сказать мужу что-нибудь обидное, однако на пустой поначалу прогулочной палубе начали постепенно появляться люди, и вести разговор на повышенных тонах стало неудобным. Вдобавок четырехлетний Маратик бодро подобрался к самому борту и теперь перевесился через леера, разглядывая с высоты разрезаемую лайнером воду.
– Марат! – предостерегающе вскрикнула Вика и повернулась к Ширяеву: – Даже за ребенком приходится смотреть мне! Мне и у плиты торчать, и стирать, а он приходит на все готовенькое да еще жалуется, будто устал! Марат! Немедленно отойди от борта!
Мальчик посмотрел на мать, понял, что сердить ее сейчас явно не стоит, и с сожалением направился к родителям. Из немногих занятых шезлонгов за ним с интересом следили выбравшиеся подышать свежим морским воздухом пассажиры. Почти все они еще только осваивались с огромным лайнером и проводили время в барах, салонах и каютах.
– Симпатичный мальчуган, – заметил сидевший неподалеку полный мужчина средних лет.
Вика счастливо улыбнулась, словно похвала относилась к ней самой. Впрочем, сына она любила сильно и считала его самым красивым и умным ребенком на свете. Она искренне радовалась, когда на ее Маратика обращали внимание, а тем более – когда им восторгались.
– Марат, так ведь можно упасть и утонуть. Тебя даже спасти никто не успеет, – она постаралась произнести это строго, но сын по ее тону понял: опасность миновала.
Маратик приткнулся к матери и спросил:
– Как – никто? А папа?
– И папа тоже, – ответила Вика и тихо, чтобы не услышали посторонние, язвительно добавила: – Разве твой папа хоть что-нибудь может?
Ширяев вспыхнул, хотел сказать какую-то резкость, но посмотрел на жену и передумал.
– Тебя послушать, я вообще ничего не могу и не умею, – горько и еле слышно проговорил он.
– Неправда! Мой папа – cамый-пресамый! – возразил Маратик и, подтверждая это, залез к отцу на колени и обнял его, как обнимают дети: это мое и никому ни за что не отдам!
Было что-то общее в обоих Ширяевых: серо-голубые глаза, курносый нос, слегка выдающиеся скулы. Вот только у старшего на правой щеке был косой шрам – осколочная память о Чечне.
Картинка была идиллической, и Вика, хотевшая было добавить что-то язвительное, осеклась и осталась сидеть с приоткрытым ртом.
Григорий проследил за ее взглядом и увидел знакомых по телеэкрану певцов. Лица эстрадных звезд выражали высокомерную скуку. Они неторопливо фланировали по палубе, выбирая себе местечко поудобнее: Миша Борин, Мэри и с ними какой-то незнакомый мужчина. Певцы изредка и свысока оглядывали сидящих, и лишь незнакомец оценивал реакцию зрителей с профессиональным интересом, словно прикидывал рейтинг своих спутников среди пассажиров круизного лайнера.
– А я думала, что Борин повыше, – тихо сказала Вика, когда компания уселась в отдалении. – Говорила я тебе: давай сходим на его концерт.
– Все равно ничего не потеряли, – равнодушно ответил Григорий. – Наслушаешься его здесь. Можешь даже автограф взять, если приспичит.
– Да ну тебя! Зачем он мне нужен? – с легким возмущением заявила Вика. – Я не пятнадцатилетняя дурочка. Мне все-таки двадцать пять лет.
– Двадцать четыре, – механически поправил ее Ширяев. – Не надо себя старить раньше времени.
– Ну, почти двадцать пять. Все равно возраст, – привычно возразила супруга. – Это ты у нас все молодишься. Вот только для кого? Или меня уже не хватает?
– Для себя, – вздохнул Ширяев. – Стать стариком еще успею. И вообще, мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует.
На его счастье, ответной тирады не последовало. Вика сосредоточенно обдумывала, что бы такое надеть вечером. Хотелось что-нибудь совсем новое, но взятые с собой вещи неношеными назвать было нельзя: некоторые она уже одевала два раза, а иные и три. К ее сожалению, на огромном комфортабельном лайнере не имелось ни магазинов, ни ателье, а последовавший отсюда вывод, что до захода в ближайший порт придется обходиться уже имеющимся гардеробом, обещал ничего не подозревавшему Григорию веселенькую сценку. Подумать только: оставил жену чуть ли не голой! И это когда на борту масса всевозможных разодетых девиц и их респектабельных состоятельных кавалеров!
– А вон и Гриф собственной персоной. Тоже надумал попутешествовать. – Ширяев бережно снял сына с колен, чуть приподнялся и еще издали наклоном головы приветствовал лениво вышагивающего вдоль шезлонгов пожилого сухопарого мужчину в потертых джинсах и мятой рубашке неопределенного цвета.
Мужчина едва заметно кивнул в ответ и, что-то говоря, повернулся к своим сопровождающим.
Тех было трое. Первый – здоровенный, поперек себя шире бугай – невзирая на жару вышагивал в легкой серой куртке. Его маленькие поросячьи глазки привычно зыркали по сторонам, оценивающе изучали пассажиров, прикидывая, не представляет ли кто-нибудь опасности для босса, а челюсти тем временем жили независимой жизнью и лениво пережевывали жвачку.