Несколько в стороне, но гораздо ближе, чем раньше, опять послышалось волчье завывание. И было на этот раз в нем столько злобы, что даже Орловскому стало не по себе.
– Спаси и сохрани! – Один из подбежавших на подмогу солдат истово перекрестился и лишь затем залег.
Георгий посмотрел на прибывших. Одно отделение, как и было намечено на случай тревоги. Это хорошо, когда люди даже во время внезапной побудки не теряют головы и действуют, словно на учениях. Не запасные, с которыми довелось иметь дело в Смоленске. Эти – настоящие вояки.
Да, впрочем, кто еще мог пойти в неизвестность следом за своим бывшим полковым командиром? Не силой, добровольно, подчиняясь исключительно авторитету офицеров да чувству долга.
«А сам?» – кольнула мозг мысль. Чему сам учил солдат и перед войной, и во время? Не тому ли, что жизнь отдельного человека – ничто перед Отечеством? И вот теперь кое-кто из твоих воспитанников проделал сложнейший поход, пока ты спокойно пробирался к семье, позабыв про наставления. Не стыдно, господин подполковник? Перед солдатами-то?
К счастью для Орловского, времени для рефлексий не было.
– Смотрите! – раздался чей-то голос, и закономерным эхом сразу несколько человек выдохнуло привычно-русское:
– Твою мать!
Десятка два волков, едва различимых в лунном свете, стремительными и неотвратимыми тенями-силуэтами неслись прямо на станцию. И столько смертоносного изящества было в их беге, что, казалось, не остановит их ни свинец, ни сталь штыков.
– Отделение! Залпом! – протяжно выкрикнул Орловский и чуть помедлил с заключительной командой.
А как не удастся отбиться огнем, что тогда? Людей мало, даже подобие каре не построишь, да и некогда его строить, а рукопашная с проворными хищниками…
– Пли!
Дружно громыхнула дюжина винтовок, и следом привычно-торопливо раздался лязг передергиваемых затворов.
Один из хищников перелетел через голову, да так и остался лежать на земле.
– Пли!
Еще один зверь упал, забился в агонии, но остальные были совсем близко.
И тут сзади запел пулемет. Пули веером пролетели прямо над головами залегших солдат и широкой дугой прошлись точно по волчьей стае. Одни нашли жертву, впились в плоть, застряли в ней или прошли навылет, другие лишь вздыбили зловещие фонтанчики перед бегущими, предупредили об ожидавшей судьбе. Сквозь шум пробился визг бьющихся в агонии зверей. Потом… Потом уцелевшие развернулись на месте и, не добежав до цепи каких-то трех десятков саженей, рванули прочь.
Вдогон прозвучала еще одна очередь, торопливо и вразнобой загрохотали винтовки, а затем стрельба резко оборвалась, и наступила звенящая тишина.
Нет, она была неполной. Слышались облегченные вздохи солдат, доносились повизгивание и стоны со стороны нападавших, однако после выстрелов звенело в ушах и казалось, что на мир снизошло безмолвие.
Георгий наконец-то обернулся.
Близко на крохотном пригорке расположился «максим». Наводчик поднялся, и подполковник без удивления узнал в нем Дзелковского. Поручик привычно погладил усы, сбил на затылок фуражку и что-то тихо сказал номерам.
Судя по быстроте появления, тяжелый пулемет принесли сюда на руках.
Орловский направился к спасителям и еще на ходу громко произнес:
– А вы умелец, Дмитрий Андреевич! Прямо виртуоз! Редко доводилось наблюдать такое искусство!
Поручик в ответ промолчал. Вблизи его лицо выглядело откровенно-озадаченным, словно вечный скептик увидел перед собой чудо и теперь никак не может решиться, обман ли то зрения, или очередной каприз природы.
Взгляд его был направлен на поле. Орловскому пришлось оглянуться, и с его уст неожиданно сорвалось бранное слово.
Как бы ни был обманчив свет луны, ошибиться было нельзя. Вместо звериных туш перед позициями лежали людские тела. Голые, окровавленные, в тех позах, в которых их застала смерть.
Когда-то Ольга очень любила вечера. Не ранние зимние, когда унылый мрачный день преждевременно сменяется беспросветной тьмой и не знаешь, куда себя деть до ужина. За окнами темно, на душе тоскливо, ничего не ждешь и ничего не хочешь. Скорее бы лечь спать в слабой надежде, что завтра выглянет солнышко, весело заиграет искринками на снегу и можно будет отправиться кататься или, если дело в городе, хотя бы пройтись по улицам, не чувствуя, как давит на душу серость туч.
Нет. Настоящие вечера – это весенне-летние. Потихоньку спадает жара, воздух избавляется от марева, становится прозрачным, а небо на западе начинает окрашиваться в розовые тона. Вокруг разливается легкая грусть, не имеющая ничего общего с тоской, сердце ждет чего-то необычайного, давно обязанного явиться, да где-то заплутавшего по дороге, и так хочется нежности, понимания и многого-многого, невыразимого словами.
А потом долго не можешь заснуть, лунный свет же льется и льется в окно, будоража чувства и мысли, освещая не только комнату, но и душу…
И вот опять на мир медленно накатывались сумерки, солнце устало клонилось к земле, уже виднелась бледная луна, только не было больше привычного отношения к любимой картине… Или дело в том, что мир потерял прежнюю незыблемость и стало невозможным представить, что случится очередной ночью?
Прежние вечера несли легкую грусть, нынешние – отголосок тревоги. Даже если на улицах царил относительный покой.
В памяти невольно всплывала школа прапорщиков, огневой бой, удары шальных пуль о стены, чья-то винтовка в руках, страстное желание попасть в кого-нибудь из врагов…
Точно такое же желание попасть было на дороге, когда Ольга демонстрировала свою меткость офицерам. И в обоих случаях оно сбылось. Только в одном от дерева отлетела ни в чем не повинная ветка, в другом – человеческая фигура безвольной куклой рухнула на землю.
Совершенно неожиданно для девушки страстное желание вдруг сменилось опустошенностью, словно она только что убила не врага, а себя. Длинная винтовка со штыком сразу стала казаться тяжелой, неудобной, расхотелось стрелять из нее, тем более – попадать в цель.
Но был разговор в пустом кабинете, и опустошенность прошла так же внезапно, как появилась, а на смену ей пришло нечто другое, волнующее, светлое, но пока непонятное, неопределенное. И это светлое стало ассоциироваться с Егерским маршем, вскоре заигравшим вдали…
Ощущение светлого продолжало жить в Ольге, несмотря ни на тревоги, ни на догадки о нечеловеческой сущности некоторых врагов, ни на то, что ее даже не известили об отправлении отрядов, а следовательно, так и не признали равной.
Да что там равной! Уж кое-кто вполне мог бы если не позвать с собой, то хотя бы попрощаться с ней, как с представительницей противоположного пола! Есть же элементарная вежливость! По крайней мере, должна быть. Как в недавние добрые времена, когда каждый уважающий себя мужчина считал долгом засвидетельствовать почтение, а уж мужчина ухаживающий…