— А теперь ступайте, дети мои, и не грешите больше.
Он спустился вместе с ними по лестнице и вывел их на улицу, после чего поспешно нырнул в переход подземки, пока умиротворяющее действие его феромонов не рассеялось.
* * *
— Теперь понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты работала со мной?
Луне все-таки удалось вырваться из плена облаков, и она обливала снег бледным серебристым светом, отчего город казался удивительно чистым. Они стояли у входа в Центральный парк: Блайз серьезно смотрела Тахиону в лицо, а их дыхание, вырывавшееся мягкими белыми клубами, перемешивалось в воздухе.
— Я понимаю, что ты пытаешься защитить и уберечь меня, но, думаю, это лишнее. И потом, когда сегодня вечером я наблюдала за тобой... — Она поколебалась, не зная, как смягчить свои следующие слова. — Думаю, я смогу справиться с этим лучше, чем ты. Ты сочувствуешь своим пациентам, Tax, но их уродство и безумие... в общем, они вызывают у тебя еще и отвращение.
Тахион отшатнулся.
— Блайз, мне так стыдно. Думаешь, они знают об этом? Улавливают?
— Нет, нет, любовь моя. — Пальцы женщины погладили его волосы, она словно утешала своего ребенка. — Я замечаю это только потому, что знаю тебя, как никто другой. Они видят лишь сострадание.
— Я пытался подавить отвращение, но мне никогда не приходилось сталкиваться с таким кошмаром. — Тахион вырвался из ее ласковых рук и зашагал по тротуару. — У нас не терпят физических недостатков. Если подобное создание появляется на свет в знатном семействе, его уничтожают. — Послышался какой-то слабый звук, и он обернулся к Блайз. Рукой в перчатке она зажимала рот, а широко распахнутые глаза в свете фонаря казались двумя зияющими провалами. — Ну вот, теперь ты будешь считать меня чудовищем.
— Ваша культура чудовищна. Любое дитя — бесценно, несмотря на все свои физические недостатки.
— Вот и моя сестра считала так же, и наша чудовищная культура уничтожила и ее.
— Расскажи мне.
Он принялся чертить ничего не значащие рисунки на засыпанной снегом парковой скамье.
— Она была самой старшей, между нами разница в тридцать лет, но мы были очень близки. В одно из нечастых перемирий между домами ее выдали замуж в другое семейство. Ее первенец родился с... отклонениями, и его умертвили. Джадлен после этого так и не оправилась. Через несколько месяцев она покончила с собой. — Тахион провел ладонью по скамье, стирая рисунки. Блайз взяла его за руку и принялась растирать его закоченевшие пальцы в своих. — После этого я начал задумываться об устройстве нашего общества. Потом было принято решение об испытании вируса на Земле, и это стало последней каплей. Я просто не мог больше сидеть сложа руки.
— Должно быть, твоя сестра была необыкновенной, особенной — как ты.
— Мой кузен утверждает, что в роду Сеннари все такие. Что это рецессивный атавизм, распространению которого — во всяком случае, по его мнению, — необходимо положить конец. Но я совсем замучил тебя своей болтовней о моей родословной, а у тебя зуб на зуб не попадает. Пойдем домой, а не то ты совсем окоченеешь.
— Нет, сначала покончим с этим. — Tax не стал притворяться, будто не понимает, о чем речь. — Я могу помочь тебе и настаиваю на том, чтобы ты позволил мне разделить все это с тобой. Отдай мне свои воспоминания.
— Нет, это будет уже восемь личностей. Слишком много.
— Об этом судить мне. С семью я пока что отлично управлялась.
— Так же отлично, как в феврале, когда я обнаружил в своей спальне Теллера с Оппенгеймером, которые спорили о водородной бомбе, в то время как ты стояла столбом в центре комнаты?
— Это не то же самое. Я люблю тебя, и твой разум не причинит мне вреда. И потом... если ты разделишь со мной свои воспоминания и мысли, то никогда больше не будешь одиноким.
— Я не одинок с тех самых пор, как в моей жизни появилась ты.
— Обманщик. Я видела, как ты смотришь куда-то вдаль, и слышала печальную музыку, которую ты извлекаешь из своей скрипки, когда думаешь, что меня нет рядом. Прошу тебя, позволь мне подарить тебе частичку дома. — Женщина прикрыла его губы ладонью. — Не спорь.
Он не стал спорить и позволил убедить себя — скорее из любви к ней, чем потому, что ее доводы убедили его. В ту ночь, когда ее ноги обвили его талию, а ногти вонзились в блестящую от пота спину и неистовая разрядка сотрясла тело инопланетянина, Блайз раскрыла свой разум и поглотила и его сознание тоже.
Его охватило ужасное, утробное ощущение надругательства, бесстыдного похищения, утраты, но через миг оно исчезло, и зеркало ее разума отразило два образа. Любимый, милый и нежный силуэт Блайз и второй, пугающе знакомый и столь же любимый — его самого.
* * *
— Черт бы побрал их всех! — бушевал Тахион, меряя шагами узкое помещение. Потом развернулся и яростно ткнул в Прескотта Кьюинна пальцем. — Это просто возмутительно, уму не постижимо — вызывать нас! Да как они смеют — и по какому праву — заставлять нас сломя голову нестись в Вашингтон в двухчасовой — двухчасовой! — срок?
Кьюинн пыхнул трубкой.
— По праву закона и обычая. Они — члены Конгресса, а этот комитет уполномочен вызывать и допрашивать свидетелей.
Он был дородный старик с внушительным брюшком, которое натягивало цепочку от часов с болтающимся на ней шифром «Фи-бета-каппа» [61] — единственное, что оттеняло строгий черный цвет его жилета.
— Тогда вызвали бы нас, чтобы снять показания — хотя одному богу известно, о чем именно, — и положили всему этому конец. Вчера ночью мы примчались сюда на всех парах лишь затем, чтобы узнать, что слушание перенесли, а теперь нас держат здесь вот уже три часа.
Кьюинн хмыкнул и почесал кустистые седые брови.
— Если вы считаете это долгим ожиданием, молодой человек, то вам еще очень многое предстоит узнать о федеральном правительстве.
— Tax, присядь и глотни кофе, — пробормотала Блайз, бледная, но собранная в своем черном трикотажном платье, шляпке с вуалью и перчатках.
На пороге появился Дэвид Герштейн, и два морских пехотинца у двери в зал заседаний подобрались и пробуравили его цепкими взглядами.
— Хвала господу, хоть крошечный островок здравого смысла в океане безумия и кошмаров.
— Ох, Дэвид, милый! — Блайз лихорадочно сжала его плечи. — Ты в порядке? Сильно тебя вчера мучили?
— Нет, было здорово... если бы только этот нацист Рэнкин то и дело не величал меня «еврейским джентльменом из Нью-Йорка». Меня допрашивали о Китае. Я рассказал им, что мы делали все, что было в человеческих силах, чтобы достигнуть соглашения между Мао и Чаном. Они, разумеется, столковались. После этого я предложил им прекратить слушания, и они согласились под радостные возгласы и рукоплескания, и...