Я взглянул на него удивленно. Неужели до сих пор не ясно? Ну, присмотритесь. Ну, прикиньте, сколько мне лет.
– Кто я есть?
– Именно. Кто вы есть?
– Я и есть история.
– Люди перестали ценить родство, папу с мамой знать не хотят, бабушкой брезгуют, – сказала бабушка Соня, которая приходилась Петру Яковлевичу не родной бабушкой.
– Раньше хуже было, – сказала бабушка Муся. – Отец народов есть, а от папы отказывались. Помню, Фрида Холин от папы открестился. Вышел перед классом, весь красный, фотографию папы на пол кинул.
– Путина в отцы не назначают, и то слава богу, – сказала бабушка Зина. – Мне девяносто лет, а ему шестьдесят.
– Назначат еще, никуда не денутся. Старики без пенсий остались, – сказала бабушка Муся. – Скажут, не надо стариков, у нас «Газпром» есть.
Корпорация «Газпром» в семейных беседах использовалась как символ бесчестной наживы.
– В «Газпроме» законы такие издают, – сообщила бабушка Зина, – чтобы старики жили поменьше.
– Раньше рабочие династии были, люди традиции соблюдали. Папа, допустим, раввин, и сыночка раввином воспитает, – сказала бабушка Соня. – Как Моисей Рихтер своего сына Соломона воспитал – разве теперь так воспитают.
– А уж Соломон как Моисея любил, – сказала бабушка Муся. – Глаз с отца не сводил.
– Он мне говорит: тетя Эсфирь, я умру, когда папы не будет, – сказала бабушка Соня. – Такая любовь у людей была, – и бабушка Соня стала вздыхать.
Среди прочих фотографий, висевших по стенам их квартиры, попадались и фотографии Соломона Рихтера вместе с отцом, Моисеем; и Петр Яковлевич обращал внимание на преданный взгляд сына, обращенный на сутулого и слабого отца. У Моисея был огромный лоб, растрепанные седые волосы, торчавшие в стороны от головы, как листья у пальмы, и рассеянный вид – а его сын Соломон, юноша в военной форме, глядел на рассеянного старика с обожанием.
Петр Яковлевич Щербатов собственного отца никогда не знал и, глядя на эти снимки, испытывал чувство, которое затруднялся определить. Нет, не зависть – как можно завидовать тому, чего ты не понимаешь? Это было то же чувство, которое возникает, когда слышишь иностранную речь – вдруг они говорят об очень важном? И надо бы выучить незнакомый язык, но где гарантия, что иностранцы захотят с тобой разговаривать, даже если овладеешь их языком? С таким же чувством смотрела Россия на Европу, то притворяясь ее частью, то отталкивая Европу от себя.
Там, на этих желтых фотографиях, происходило нечто такое, что, вероятно, и есть самое значительное в жизни, – но что именно, он никогда не узнает.
Особенно волновала одна фотография: старик лежал в постели, голова была подперта высокой подушкой, руки лежали поверх одеяла – жалкие и беспомощные руки. У кровати на коленях стоял сын и смотрел в лицо отца со страстной преданностью, со сжигающей нутро болью, которая передавалась даже Петру Яковлевичу. Сын глядел долгим истовым взглядом, старался остановить смерть, сын умолял смерть уйти, он будто сжимал существо отца своим взглядом, оттягивал отца от небытия. Смотреть на соединение этих взглядов стороннему человеку было трудно: сын тянул взгляд к отцу, как протягивают руку человеку, падающему в бездну, – он тянул взгляд из последних сил, отчаянно и моляще. И старик цеплялся за этот взгляд сына – и воздух гудел между их головами. Сын и отец держались друг за друга, вопреки всему миру, они держались друг за друга взглядами посреди небытия, и крепче этой скрепы ничего не существовало.
Когда Щербатов смотрел на эту фотографию, он хотел плакать. Точно ему дали издалека понять, что бывает у людей такая страсть, большая и лучшая, нежели все, что он сам знал и видел в жизни, – и подобной страсти у него самого никогда не будет.
– А теперь людям не за кого жизнь отдавать, – сказала бабушка Соня. – За партию не хотят умирать, за Родину не хотят умирать, за родителей не хотят.
– А я считаю, оттого, что родства нет и сыновства нет, они к ворам и пошли в челядь, – сказала бабушка Зина.
– Нынче всякий старается дружить с буржуями, а раньше за дружбу с буржуями в тюрьму сажали.
– Раньше и с жуликами не очень-то дружили! Помнишь, как Семихатовы украли дрова из сарая, с ними во дворе здороваться перестали.
– А вот и не перестали здороваться! С ними Холины здороваться перестали, а Фрумкины к ним в гости ходили.
– Зато Рихтеры с ними не здоровались.
– Рихтерам некогда было, коммунизм строили.
Петр Яковлевич допил утренний чай и стал собираться на службу.
Женщина в пятьдесят восемь лет остается женщиной.
Идя на допрос, мадам Бенуа не положила на лицо косметики, не сделала прическу, и Петр Яковлевич видел Ирен такой, какой ее не видел никто много лет. Усталое лицо, глубокие морщины у губ, шея в складках. Она даже надела очки, что позволяла себе редко, – очки в черной квадратной оправе.
Глаза из-под стекол смотрели твердо, губы она сжимала в презрительную линию, когда говорила о мужчинах, измеряющих женский возраст годами.
– Вас интересует, почему мы стали заниматься сексом? – Единственное, что выдавало иностранное происхождение Ирен, была манера называть вещи буквально. – Базаров предложил, чтобы его водитель отвез меня домой. Я попросила Мухаммеда отнести наверх покупки. Втолкнула его в квартиру и расстегнула на нем брюки. Мне хотелось интимных отношений с мужчиной.
– С любым мужчиной?
– Это не имело принципиального значения. Мухаммед производил впечатление крепкого мужчины. Я думаю, он хотел денег, но я сочла неприличным оплачивать деньгами свои оргазмы. Я дарила любовнику свои украшения, у меня много ювелирных изделий. В тот вечер подарила красивую камею.
– Мухаммед брал украшения регулярно?
– Полагаю, дарил их своей жене. Однажды я имела случай увидеть эту татарскую женщину. Она пришла ко мне сразу после смерти мужа.
– После убийства, вы хотите сказать. Мы вернемся к этому эпизоду. Сначала расскажите, как проходили ваши встречи.
– Я сняла номер в отеле «Балчуг Кемпински», с видом на Кремль. Прислуга делала вид, что принимает Мухаммеда за шофера, который разыскивает хозяина. Все знали, что Мухаммед поднимается на полтора часа в номер пятьсот шесть.
– Консьерж понимал, что происходит?
– Разумеется. Иногда мы спускались в бар. Me´salliance? Да, me´salliance. Я не могла взять Мухаммеда на день рождения своих московских друзей. У нас дивная компания – литераторы, критики. Лучшие имена Москвы: Коконов, Сиповский – это просто звезды, Тамара Ефимовна Придворова – вы наверняка ее читали.
– Нет, – сказал серый человек.