Семен Семенович отвечал невпопад, думал про побои. Ведро на голову, и по ведру – доской. Он сразу поверил, что так с ним и сделают. На улицах творилось ужасное: демонстрантов били дубинками, пинали ногами. Появились какие-то неопознанные отряды молодых жестоких людей, считалось, что это националисты. То ли Конгресс русских общин, то ли еще какая организация, говорили разное. Националисты унижали защитников демократии, придумали оскорбительный способ: мазали демонстрантам волосы клеем. Одной женщине волосы намазали клеем, а когда женщина стала вырываться, националист ударил ее кулаком в лицо, сломал нос. Если даже на улице так, что же делают в камере?
Семен вдруг представил себе, что не выйдет из этой камеры никогда. Мысль вошла в его сознание буднично, словно информация о погоде. Когда читаешь про сталинизм, воображаешь мрачные сцены в казематах, а в реальности драмы нет – просто жизнь закончилась, и все тут. Вот и не бьет никто Семена, и даже пить ему дают, и кормят; некоторые привыкают, надо только отдаться тягучим часам, пропустить через себя это бессмысленное время. Просто надо понять, что жизнь кончилась.
Однако и вторая мысль – поверх первой – посетила его. Однажды он уже был приговорен к вечному заключению; как всякий русский, самим фактом своего рождения был обречен на бессрочную каторгу – жизнь на Родине. И сумел вырваться, уехал, стал свободным человеком. Сумеет вырваться и сейчас. Любой ценой.
– Какие гарантии? – спросил Семен Семенович у Ракитова.
– Соглашайся сперва. Расписку дай. Только не крысятничай.
– Денег сколько? – Разговор о деньгах взбодрил Панчикова.
– Чтоб надолго хватило. Бесплатно сидеть никто не станет.
– Сколько? – Семен постепенно приходил в себя.
– Говорю: лимон.
– Нереально, – жестко сказал Семен Семенович. Так бизнесмены в книге Айн Рэнд разговаривают.
– А ты как хотел? – Ракитов заговорил быстро, возбужденно.
– Триста тысяч, – сказал Панчиков.
– Думай, что говоришь! За такие деньги ты никого не найдешь!
– Больше не дам. – Составлять контракты и прописывать обязательства сторон – это Панчиков умел хорошо. Прижать клиента, поставить перед фактом.
– Адвокат Ранкею нужен? Считай, уже пятьдесят. А следователю занести? Прокурору, чтобы срок скостили. А судье? Сколько нести – сто? А полтораста не хочешь? А за УДО? А самому Ранкею ты на пенсию оставишь? А мне – комиссию?
– Тебе? – Вот классическая ситуация, описанная во всех учебниках бизнеса: посредник хочет равную долю. Надо пресекать сразу. – Тебе – пятерку.
– Пяте-о-орку?
– Хорошие деньги.
– Сиди сам за свою пятерку! Срок мотай, скупердяй! Всякий вопрос цену имеет!
– Я сказал: триста. – Разговоры о деньгах помогли овладеть собой. Как в любимом романе Айн Рэнд, надо было стиснуть зубы и считать деньги до последнего вздоха.
– Ты что, – изумился Ракитов, – на жизни экономишь?!
– Триста тысяч долларов – или ничего! – Вот так надо с ними разговаривать, они такой язык понимают.
– Восемьсот! Скидку даем.
– Триста.
– Семьсот!
– Триста. – И поразительно: Семен, который чувствовал себя жалким рядом с наглым и самоуверенным Ракитовым, обрел мощь, а Ракитов, напротив, съежился:
– Хоть шестьсот дай, а то в убыток работать будем.
– Триста.
– Сдохни на зоне! – Ракитов разозлился. – Здесь мужики за триста тонн со стула не встанут.
– Я сказал последнее слово. – Семен Семенович был уверен, что линию поведения выбрал правильную.
В этот момент дверь открылась, Панчикова вызвали к следователю.
Эдуард Викторович Кессонов, менеджер высшего эшелона концерна «Росвооружение», сам на допрос приехать не смог, но, будучи человеком обязательным, в назначенный час отзвонил. Точнее, позвонили из приемной Кессонова; женский голос предложил приехать в головной
офис компании к пяти часам: «У Эдуарда Викторовича как раз окошко высвобождается для посетителей».
Щербатов и Чухонцев подъехали к офисному зданию на Берсеньевской набережной, предъявили документы охране.
– Как будто это мы на допрос идем, – цедил сквозь зубы Чухонцев, расписываясь в графе учета посетителей. Ему на грудь прикрепили пластиковую бирку с надписью «Чухонцев. Г. А., младший следователь». – Как в концлагере порядки. Еще бы номер на руке написали… Сюда взвод автоматчиков пригнать, оцепить здание, положить всех этих деятелей лицом вниз…
Лифт поднял следователей на девятый этаж, их встретила воспитанная девушка, отрекомендовалась помощницей Эдуарда Викторовича.
– Это в чем же она ему, интересно, помогает, – цедил Чухонцев, следуя за девушкой по коридору. – Всю помощь наружу выставила.
– Подождите, пожалуйста, здесь, – помощница ввела их в просторную комнату с креслами и журнальными столиками. – Вам принести кофе или чай?
– Мы, девушка, следователи, – сказал Геннадий Чухонцев. – Вот Петр Яковлевич Щербатов, старший следователь, майор. Какие тут чаи, девушка. Работать надо.
– У Эдуарда Викторовича переговоры. Как только освободится, вас пригласят.
В приемной Кессонова ожидали еще несколько человек.
Одного из них следователи знали по фотографиям: то был один из лидеров оппозиции – демократ Тушинский. Мучнистое лицо свое он закрыл от соглядатаев журналом «GQ», но Чухонцев успел его опознать.
Рядом расположился человек, который пристально к ним присматривался, а потом сказал:
– Что, и здесь будете просить? Мало вам «Лукойла»?
– Простите, вы о чем?
– Извините, обознался. Лицо знакомое. Думал, вы из «Среднерусской возвышенности».
– Мы действительно со Среднерусской возвышенности, – сказал Щербатов, а Чухонцев добавил неприязненно:
– А ты откуда? Из Гватемалы, что ли?
– Я думал, вы концептуалисты из группы «Среднерусская возвышенность», – пояснил посетитель.
Художник-патриот Стас Шаркунов в двух словах описал следователям свой конфликт со «Среднерусской возвышенностью». По словам Шаркунова, пронырливые концептуалисты умудрялись перебегать ему дорогу у любого спонсора. Куда бы Шаркунов ни обратился за поддержкой своего искусства, выяснялось, что «среднерусские» уже были до него и забрали весь бюджет на культуру. Шаркунов был уверен, что «среднерусские» – ставленники кремлевской администрации.
– Название выбрали – «Среднерусская возвышенность»! Там русских нет, иудеи одни. Шайзенштейн, Пеперштейн, Перельмутер, Рабинович и Бастрыкин.
– Бастрыкин все-таки имеется, – сказал Чухонцев. – А вообще сочувствую.