Опускать руки нельзя, на него надеются; теперь Борис узнал, что такое предательство, понял, что испытала Катя, когда он ушел из дома. Теперь он знает, как бывает больно. Больше он никого не предаст, даже тех, кто с ним нечестен.
Борис положил поверх одеяла пальто, его трясло от холода. Сейчас Катя принесла бы горячего чаю, поставила бы кружку в изголовье. Катя бы села рядом на постель, положила ладонь на лоб. Она умела так поправить подушку, что жесткая подушка становилась мягче.
Подлинное несчастье – это знание того, что был счастлив в прошлом, говорит Боэций, и Борис Ройтман ощущал свое былое счастье с болезненной ясностью. Неожиданно он подумал, что и Россия, великая в прошлом страна, должна испытывать сходную боль.
Хорошо бы горчичники, согреться под жидким одеялом. Мама, когда ставила Борису горчичники на грудь, оборачивала горчичники в газету, чтобы пекло не сильно, а прогревало равномерно – Борис вспомнил, как он отлепляет газету от горчичной подкладки и читает обрывки сообщений: «Хрущов встретился с Насером», «строители сдали Асуанскую плотину». Может, оттого он и стал политическим публицистом, это ведь с детства – тяга к политике.
К полудню позвонил Пиганов; лидер оппозиции проживал у миллиардера Курбатского, завтракали у Курбатских поздно.
– Как спалось, Борис? Гостиница удобная?
– Замечательная.
– Ну и отлично. Не забудьте: в восемь выступление.
– Готовлюсь.
Зимы больше нет: теперь вместо снега и мороза – то слякотная оттепель, то вдруг польет ледяной дождь. Небо вспухло тучами, стало сизым, разверзлись хляби небесные – и хлынул ледяной поток; не снег и не дождь, а ледяное месиво обрушилось на людей. Такая же погода, по рассказам очевидцев, в пятом круге ада. В пятый круг поместили чревоугодников и расточителей, мздоимцев и ростовщиков, и, говорят, они стоят по колено в замерзшем болоте под вечным холодным ливнем. В мерзости Стигийского болота проводят грешники свои бесконечные часы, а вдали горит адским пламенем город Дит – и так же точно освещается иллюминацией сумрачная Москва. Темнеет в это время года рано – и под фонарями, куда ни глянь, повсюду лужи, покрытые льдом, и мутная каша из грязи и жидкого снега. Прыгает замерзший человек между лужами под дождем, проваливается, скользит, втягивает голову в плечи – но не спрятаться ему, не уберечься.
Серый человек застегнул пальто на все пуговицы, берет натянул на уши, но теплее не стало. Добежал до дверей, только проскользнул внутрь, как ветер задул еще сильнее, а дождь хлынул гуще. Серый человек предъявил пропуск вахтеру (его знали в лицо, но прилежный чиновник всегда показывал пропуск), поднялся по лестнице, вошел к себе в кабинет.
Следователь Чухонцев встретил серого человека словами:
– Подлая погода. – И пока серый человек снимал пальто, Чухонцев успел добавить: – А народу нипочем. Идут орут.
– Хорошо, что не в милиции работаем, – сказал серый человек. – Стояли бы под дождем в оцеплении.
– Патрули снять надо, – сказал Чухонцев. – Пусть дураки дерутся.
Сотрудники следственных органов – Петр Яковлевич Щербатов, майор, и Геннадий Андреевич Чухонцев, капитан, работали в паре. Согласно известному сценарию «добрый и злой следователь» распределялись их роли в дознании. Серый человек Щербатов вел себя аккуратно, вступал в беседы с подозреваемыми; Чухонцев грубил и пугал подследственных, добиваясь быстрого признания.
Следователь Чухонцев был убежден в том, что мир устроен несправедливо. Он был молод, завистлив и зол, зарплата у него была копеечной. К тому времени, когда ему надо было выбрать профессию, в России из профессий требовались всего две: менеджер (чтобы получать проценты от проданного) и юрист (чтобы оформлять сделки продаж). Он пошел учиться на юриста, не доучился, стал следователем. Юристы, те оформляли покупки вилл и яхт; следователь искал убийц старухи из коммунальной квартиры. Когда Чухонцев проходил мимо окон ресторанов, он кривился на розовогубых менеджеров и юристов, пожиравших дорогие продукты, и бледные губы Чухонцева выплевывали ругательства. Не могут порядочные люди разбогатеть законным путем, за каждым из них – нераскрытое дело. Но охотиться на богатую дичь не довелось, он обычно разыскивал нищих, укравших какую-нибудь дрянь и убивших соседей за пустяк. Он проводил часы в убогих комнатах с драными обоями, выбивая из полузрячего инвалида признание в том, что инвалид ударил по голове пенсионерку. Вечером, после дурного дня и стакана плохой водки, Чухонцев шел мимо окон ресторана «Набоб» и ненавидел тех, кто сидел внутри, за сверкающими стеклами.
Всякий раз, изобличая очередного убийцу, Чухонцев доказывал себе, что мир действительно устроен подло: внук убивает бабку, брат крадет у брата, сын предает отца. Весь мир – сплошное преступление. Значит, предположение, что все менеджеры и юристы – воры, тоже верное. Но пока он ловил не менеджеров – а побирушек.
– Видишь, бабка, – цедил Чухонцев, – я сразу понял, что твой внук убийца.
И бабка выла, давилась рыданием. А Чухонцев жестоко говорил:
– Поздно выть. Ты что, не видела, как сын пил? Помер. Отек легких – и в гроб. Ничему алкаш внука не научил. Невестка у тебя – проститутка. Сама ты побираешься. И внук стал убийцей, тут без вариантов. Чего воешь? Думала, пианистом станет?
Бабка цеплялась корявыми руками за его куртку, а Чухонцев отдирал ее пальцы от лацканов и говорил:
– Я здесь ни при чем.
Вот еще одно дело сделано, и он шел домой, выпив стакан плохой водки с ребятами из отдела. И болел желудок, и голова гудела, и спать оставалось пять часов, и опять за сверкающими стеклами он видел менеджеров: менеджеры ели розовое мясо и пили темно-вишневое вино. И Чухонцев поднимал к сырому московскому небу свое отечное лицо и выл, почти как затравленная бабка. К ним не подберешься, их убийства спрятаны надежно, у них адвокаты и офшоры, у них самолеты стоят на частных аэродромах, и пилоты ждут, прогревая моторы.
Если и попадалось дело: вот застрелили чеченца в ресторане, принадлежащем любовнице лидера партии; вот сын министра сбил беременную женщину; вот депутат обокрал Пенсионный фонд – заранее было известно: не дадут работать, развалят дело. И сдавали дело в архив – а взамен поручали архиважное убийство на вокзале, там пырнули пьяного ножом.
И Чухонцев цедил в лицо ярыжке, арестованному на вокзальной площади: «Колись, урод, пару лет скину за чистосердечное, потом пойдешь на УДО. Или огребешь по полной и выйдешь инвалидом, кровью харкать будешь». А сам думал, что когда-нибудь скажет эти слова владельцу яхт и заводов.
Щербатов снял мокрое свое пальто, одернул серый пиджак, достал папку с надписью «Базаров», и следователи приступили к работе. Список подозреваемых отличался от списка гостей французского посла тем, что в нем было меньше фамилий; но значительность фамилий была очевидна. Чухонцев поднял глаза на Щербатова и сказал:
– Сдай в архив.