Стэн поднялся с металлического сиденья и, согнувшись в три погибели, на первом же светофоре отбил превосходную чечетку, приговаривая:
— Это же чистое вымогательство, вымогательство, вымогательство…
А вот я не радовался. Моего отца называли, вернее, обзывали защитником черномазых, потому что он еще в пятьдесят седьмом году пытался добиться приема в коллегию адвокатов нашего округа афроамериканцев. Несмотря на это, я вырос с ощущением вины перед ними. И, как многие в моем возрасте, дал себе клятву делать все, чтобы мир стал лучше. Было очень грустно услышать от Робби, что Шерман — взяточник, но в это еще можно поверить. Шерм ведь ужасный циник. А вот того, что несколько лет назад случилось с моим приятелем Клифтоном Берингом, я никак не ожидал.
Клифтон учился в Итоне в одной группе со мной и Стэном. Он был первым афроамериканцем, который участвовал в работе над «Юридическим обозрением». Красивый, одаренный парень, приятный во всех отношениях, слегка опьяневший от разворачивающихся перед ним великолепных перспектив. Отец Клифтона служил копом в округе Киндл, и парень всегда чувствовал себя одинаково свободно и с борцами за гражданские права, и с партийными функционерами. Он был членом муниципального совета округа и рассматривался как серьезный кандидат на пост мэра после кончины Огастина Болкарро. На некоторое время он пропал из виду, а потом я снова услышал о нем в связи с громким делом о коррупции. Это произошло вскоре после того, как Сеннетт вступил в должность федерального прокурора. Клифтона подвела радиоэлектронная аппаратура. В наши дни она стала такой совершенной. Он встретился в номере отеля с представителем организации, заинтересованной в снижении зональных тарифов в центре города. Как выяснилось, номер был оборудован подслушкой, а его собеседник находился под колпаком ФБР. В общем, Клифтон влип по уши. Он не только принял взятку в пятьдесят тысяч долларов, пообещав устроить с тарифами все как надо, — именно так он и сказал, — но и нахально потребовал, чтобы в следующий раз после всего в номере появилась девушка. И добавил еще одно слово: «белая», решившее его печальную судьбу. Такое ни один суд присяжных простить не мог.
Мне передали просьбу Клифтона помочь с апелляцией. Я пришел в тюрьму и, увидев его в оранжевом комбинезоне, не смог сдержаться. Задал вопрос, который, видит Бог, совсем не собирался задавать. «Почему? Клифтон, почему так получилось? Зачем тебе это понадобилось, обеспеченному, с перспективами?» Он грустно посмотрел на меня и ответил: «Потому, Джордж. Потому что такова жизнь. Просто теперь настала наша очередь».
Наверное, от Шерма Краудерза я услышал бы что-либо похожее. Тон скорее всего был бы раздраженный, уничижительный. Он сказал бы мне, что я дурак, если верил, будто жизнь можно как-то изменить, и объяснил бы, что несправедливо требовать от него другого поведения, когда многие поколения белых людей, обладающих такой же властью, как и он, использовали ее для повышения своего благосостояния.
Полагаю, в этом была какая-то логика, но я ее не принимал. Я не мог поверить, что Клифтон Беринг, умница и добряк, презрел абсолютно все ценности, которые — я это знал — когда-то были для него святы. Клифтон думал, что подражает некоторым белым, но он их совсем не понимал. У таких, как Брендан Туи, были курьеры, посредники и тысяча защитных слоев. Они никогда не высовывались сами, а спокойно наблюдали за всем, сидя в сторонке. Эти хитрые, коварные, высокомерные люди — можно придумать еще множество эпитетов — всегда действовали с большой осторожностью. Как он не понимал, что его представление о власти белых всего лишь гротескная карикатура? Но Клифтон все это видел именно так. Как, впрочем, и я никогда не замечал, каким одиноким ощущал себя он, несмотря на все свои таланты. Фундаментальная граница, разделяющая нас на белых и черных, вдруг разверзлась до размеров пропасти, и мы, дружившие почти тридцать лет, оказались по разные стороны. Я с грустью наблюдал, как в ней исчезает Клифтон вместе со всем хорошим, что он должен был сотворить, но так и не сумел.
И вот теперь в ту же пропасть нырнул Шерман. Он стремительно падал, самодовольно ухмыляясь. Весь ужас состоял в том, что Шерм совершенно не осознавал, кто на самом деле подтолкнул его к краю. Ему казалось, и Шерм этим очень гордился, что он один понимает, как подчинить себе эти силы. Но это сделали именно они.
Здоровье Лоррейн неизменно ухудшалось, и одновременно ухудшалось настроение Робби, несмотря на относительные успехи операции. На следующий день после встречи с Краудерзом, часа в два, ему позвонила жена, сказала что-то, и он заторопился домой. Ивон не имела права упускать его из виду ни при каких обстоятельствах, и ей пришлось спуститься с ним в гараж к «мерседесу».
В состоянии его жены произошли серьезные изменения. В прошлом месяце полностью исчезла глотательная функция, и Рейни госпитализировали. В больнице ей вставили специальное эндоскопическое устройство, «втулку», с помощью которой в желудок четыре раза в день поступала жидкая пища.
Речь Лоррейн стала настолько невнятной, что ее уже не понимали ни Робби, ни Эльба. Больная еще могла как-то управляться правой рукой с компьютерным печатающим устройством, но на прошлой неделе пришлось перейти на синтезатор голоса. Лоррейн только начала его осваивать, как там что-то сломалось. В уик-энд синтезатор отремонтировали, он работал хорошо, но заговорил мужским голосом. Тяжело было осознать, что отныне голос Рейни уже никто никогда не услышит. Он безвозвратно потерян, трансформировавшись в невыразительное мычание робота мужского пола. Сейчас она еще сильнее чувствовала себя отгороженной от мира.
— И вот, представь, посередине всей этой кутерьмы к нам заявляется теща, — сказал Робби в машине. — Прилетела из Флориды на уик-энд. Это какой-то кошмар. Мы не можем дождаться, когда она уедет. Едва переступила порог и сразу начала плакать. Не перестает уже два дня. Повиснет на мне и бормочет: «Роберт, Роберт, я хочу помочь, но все это разрывает мне сердце, и я просто не выдерживаю». Вот такая женщина. Если чего-то не видит, то оно вроде как перестает для нее существовать.
Когда они подъехали к дому, он повернулся к Ивон:
— Может, зайдешь на секунду? Похвалишь говорящий ящик. А то каждый раз, когда Рейни пытается говорить с матерью, та впадает в истерику.
В этот раз Ивон чувствовала себя увереннее, но все равно общение с безнадежно больной угнетало. Переступив порог ее комнаты, словно падаешь в пропасть. Высоко наверху при дневном свете здоровые танцевали под плавную мелодию своих маленьких радостей, а здесь, внизу, во мраке, среди разнообразных неприятных запахов, музыка звучала другая. Судорожная и с большими паузами. Там, наверху, была жизнь, а здесь — умирание.
— Прикоснись к ней, — прошептал Робби, когда они подошли к двери. — Ей это нравится. Когда будешь здороваться, возьми ее за руку.
Ивон заволновалась, как бы ее присутствие не спровоцировало очередную сцену между супругами, но Робби уже ринулся поцеловать жену, сияя, как новый пенни.
— Привет девочкам и мальчикам! — воскликнул он, как ведущий развлекательного шоу.