— Редкое везение, — заметил я, однако шутка прозвучала невесело и глупо.
Не зная, что делать, я зачем-то встал с пола. Сонни обняла меня сзади и прижалась лицом к моей спине. На экране все еще суетились ушастики, запускавшие руки в барабан, но меня это уже не интересовало.
Возобновилась передача местных новостей, а номера из Вашингтона шли бегущей строкой внизу экрана. Я смотрел новости и, потрясенный случившимся, пытался представить себе свое будущее. В тот момент я ненавидел в Америке все. В Хартфорде двух студентов судили за преступный пасквиль: они опубликовали в университетской газете неприличную карикатуру на Никсона. В Чикаго за Дни ярости суду были преданы Марк Радд и «Метеорологи». А сага Хуаниты Райс, всколыхнувшая всю Калифорнию, продолжалась. В поисках девушки время от времени устраивали широкомасштабные облавы в пределах штата, а ее похитители выпускали различные воззвания, требуя, чтобы им предоставили возможность выступать по общенациональному телеканалу в течение пяти вечеров подряд.
С момента похищения девушки это дело стало предметом безрассудных тревог моей матери. Узнав о моих знакомствах в радикальной среде, она вбила себе в голову, что экстремисты могут похитить и меня. Думаю, так ее психика отреагировала на стрессовую нагрузку. В отличие от этой мнимой опасности, которая существовала лишь в ее болезненном воображении, Вьетнам был более чем реален.
Тем временем Хоби молча сидел перед телевизором, напряженно наблюдая за пробегавшими числами. Он не меньше моего хотел увильнуть от призыва, но избрал иной подход. Он поклялся, что явится на медкомиссию в женском платье и скажет, что находится в гомосексуальных отношениях со всеми видными черными коммунистами, начиная от Патриса Лумумбы и кончая Гэсом Холлом. Он также периодически привязывал свою ногу к шлакобетонной плите, пропустив веревку через лобок, чтобы усугубить последствия футбольной травмы, полученной еще в школе. Когда число извлеченных капсул перевалило за двести семьдесят пять, мы поняли, что ему больше нет необходимости во всех этих ухищрениях. Безутешно завидуя ему, я тем не менее заставил себя поцеловать его в лоб.
— Ведь хоть кому-то должно повезти, — сказал Хоби.
Из маниакальной осторожности он решил не ликовать, пока не извлекут трехсотую капсулу. Последним оказался Майкл — его дата рождения была трехсот сорок второй, и к тому же у него была категория 1-Y. Несмотря на то что Майкл вырос на ферме и все детство провел на свежем воздухе, помогая отцу косить траву, стоговать сено, пасти коров и выполнять прочие работы, его здоровье не отличалось особой крепостью. Он страдал от астмы и сенной лихорадки, включенных в расписание болезней, утвержденное министерством обороны, и поэтому его освободили от военной службы.
Мои родители возлагали на эту лотерею огромные надежды и отважились позвонить мне лишь на следующий день. Как сейчас помню, звонок раздался в 6.01 по центральному времени, в ту самую минуту, когда тариф на междугородные разговоры сокращался. Каковы бы ни были обстоятельства, отец никогда не нарушал своей догмы относительно денег.
Когда родители звонили мне по воскресеньям, мы с отцом почти не разговаривали. Обычно он задавал пару дежурных вопросов о моем здоровье или о погоде в Калифорнии, а затем передавал трубку матери, которая начинала тщательно выведывать у меня все, что ее интересовало, и следовала при этом списку тем, который она, как я знал, составляла целую неделю. Я живо представил себе мать, нервно комкавшую в руке носовой платок, и отца, сидящего достаточно близко, чтобы слышать все, но при этом делающего вид, что это его не слишком интересует. Сердце сжалось от боли. Для отца настал момент конфронтации с сыном-ренегатом, вызов, от которого он никогда не уклонялся.
— Полагаю, это решение слишком поспешное и непродуманное, — сказал он наконец, когда я сообщил ему, что теперь у меня нет иного выхода, кроме Канады. — Есть альтернативы.
— Например?
— Один знакомый врач прекрасно знает всю систему изнутри…
— О, здорово. Выходит, мне нужно дать взятку какому-нибудь члену медкомиссии, чтобы у меня обнаружили физический недостаток. В этом суть?
— Суть в том, что у этого человека такие же убеждения, как и у тебя, и он тебе поможет.
— Понятно. Ну а какие еще варианты у тебя в запасе?
Наверное, едва он явился домой, как мать сразу же потащила его к телефону, не дав снять тяжелый шерстяной пиджак. Рядом с собой отец наверняка поставил старый, знакомый мне с детства портфель, который у меня всегда ассоциировался с ковбойскими чересседельными сумами.
— Я разговаривал с Гарольдом Блоссманом. Его сын записался в резерв ВМФ. Несколько месяцев — ну полгода, год от силы — учебки, а потом ты свободен и делай что хочешь. Пиши свои киносценарии, книги, что угодно.
— А если меня призовут?
— Призовут?
— Например, переведут часть в разряд боевых, и все. Если в таком случае дать деру, это будет уже статья о дезертирстве или измене.
— Ну, такое случается редко.
— А если все-таки?
— Вот тогда и будешь думать, Сет. Господи, да ты что, собираешься распланировать всю оставшуюся жизнь, ориентируясь только на это обстоятельство?
Разговор о компромиссе, против которого было трудно находить возражения, ужаснул меня. В своем страстном отрицании войны я открыл одно обстоятельство — возможно, единственное, которое полностью соответствовало моим убеждениям. Слова не должны расходиться с делами. Капитулировать перед просьбами и мольбами родителей означало обречь себя на бессмысленное и пустое существование, где я просто растворюсь как личность.
— Ты не понимаешь. Я против военной машины. Я хочу сопротивляться. Я не хочу ловчить и молча радоваться, как мне удалось обмануть систему, в то время как какой-нибудь пуэрториканский парнишка из Норт-Энда отправится умирать вместо меня. Я не хочу притворяться, корчить из себя ура-патриота и позволять издеваться над собой в учебке, а затем сделать ноги, если меня вздумают отправить во Вьетнам. Участие в войне, которая нужна только корпорациям, наживающимся на оборонительных подрядах, достойно раба, добровольно надевающего на себя ярмо. Есть только одна альтернатива.
— Это не альтернатива.
— Папа, это то, против чего нужно бороться всеми силами. Уж кому, как не тебе, знать это.
Я понимал, что мои аргументы тщетны. Мы с отцом были согласны в том, что из истории необходимо извлекать уроки, но не насчет того, кто есть кто. Он с презрением отвергал параллели, которые я проводил между нашим правительством и нацистской Германией. А вот студентов в Колумбии мой отец охотно сравнивал с участниками пивного путча. «Пантеры» же, по его мнению, были коричневорубашечники в беретах.
— Жизнь для твоей матери превратится в бесцельное существование, — сказал он напоследок. — Ты должен хоть немного пожалеть ее. Неужели тебе нужно об этом напоминать?
Когда я повзрослел, все споры с отцом стали вестись под знаком заботы о матери. Он настаивал не ради себя, а ради нее. Он был ее представителем, ее защитником. Я попросил его не заводить старую пластинку.