Поначалу его «ученики» очищали почтовые ящики. Крали не только чеки и пригласительные билеты на торжественные мероприятия, но и данные бухгалтерских книг, так что могли в любом банке воспользоваться фальшивыми документами. Мелвин обладал тем, что за неимением лучшего определения может быть названо «видением скрытых пружин капиталистического предпринимательства». Свои доходы он вкладывал в заброшенную недвижимость, которую покупал на окружных распродажах. В результате целые кварталы стали принадлежать «Ангелам». На улицах ревели клаксоны, гремела из радиоприемников музыка – это члены ордена разъезжали по округе в своих лимузинах. Они похищали соседских девчонок, превращали в наложниц, а сыновей с малолетства приучали к воровству. По выходным они раздавали бесплатную еду. Местные власти начинали считаться с Мелвином Уайтом. Он становился политической фигурой.
Со временем Харукан Первый вошел во вкус. Нелегальное производство наркотиков было поставлено на широкую ногу. В одном цехе под присмотром двух дюжих молодцов с винтовками «М-16» трудились дипломированные химики – добавляли в героин хинин и лактозу. В другом шесть голых женщин (чтобы не смогли спрятать на теле дорогостоящий товар) фасовали порошок в целлофановые пакетики, который можно было купить на любом уличном прилавке по всей округе. В гаражах «Ангелы» устраивали специальные окна, у которых выстраивались машины с белой молодежью из предместий, приехавшей «отметиться». Иногда поток машин становился таким плотным, что оттуда выходил человек в балахоне и темных очках и свистком регулировал дорожное движение.
Раза два газеты попытались написать о том, что происходит в «городе ангелов», но полиции это не понравилось – там брали все, чего по сложившейся традиции предпочитало не замечать управление. Тех же, кто не брал, запугивали, стреляли, душили, резали. Иногда убивали по пустякам – за то, что кто-то непочтительно отозвался об обивке сиденья в автомобиле «Ангела» или нечаянно задел его на тротуаре плечом. «Ангелы» полновластно хозяйничали в шести больших кварталах, четверть их территории занимала Грейс-стрит.
Я не раз слышал, как говорили, что дома в этих кварталах построены по таким же архитектурным планам, что и студенческие общежития в Стэнфорде. Если сходство и было, то оно исчезло. Достаточно сказать, что балконы в каждой квартире теперь затянуты проволочной сеткой. Сделано это для того, чтобы не падали вниз малые дети и безалаберные пьянчуги, чтобы не выбрасывались на мостовую решившие покончить с постылой жизнью, чтобы не сталкивали с верхних этажей несчастных жертв. Вместо раздвижных дверей на балкон установлены фанерные щиты, а с балконных перил свисает всякая рухлядь – грязное белье, мусорные ящики, старые автомобильные покрышки, бандитские знамена, а зимой то, что портится в тепле.
Нет таких слов, чтобы описать, как далеко от нормальной жизни беспросветное существование в этих бетонных башнях. Лайонел Кеннили говаривал: «Не, это тебе не воскресная школа». И он был прав. Это не издевательство над людьми и даже не откровенный расизм. Это вообще недоступно пониманию. Здесь – зона военных действий, примерно так рассказывают о войне вернувшиеся из Вьетнама. Это страна, у которой нет будущего, где не знают причинно-следственных связей, не знают, что случится на следующий год, даже на следующей неделе. Когда обитатели этих кварталов давали на судебных процессах сбивчивые показания, касающиеся их будничной жизни, мне казалось, что они бредят. Морган Хобберли, человек, порвавший с «Ангелами» и уверовавший в истинного Бога, рассказывал мне, как однажды, услышав за дверью выстрелы, он выскочил из постели на лестничную площадку и увидел двух головорезов, сцепившихся в смертельной схватке. «И что же ты сделал, стал разнимать?» – спросил я. «Еще чего! Обратно под одеяло и голову накрыл подушкой. С такими лучше не связываться». Своими скромными успехами за те четыре года борьбы с «Ангелами» я обязан именно Моргану Хобберли. О них, кстати, не устает трубить обвинению и присяжным Стерн. Это была редкая удача – встретить Моргана.
Неверно думать, что «Ангелы» были сплоченной организацией. Между ними вспыхивали разногласия и распри; кроме того, многие из них были платными агентами городской полиции и федеральных служб. Но беда в том, что из разных источников поступала противоречивая информация. Один Морган доставлял нам достоверные данные, потому что у «Ангелов» он был своим в доску.
У одних дар к музыке, у других – к верховой езде, третьи отлично прыгают в высоту. У Моргана был дар нравиться людям. Собранный, гибкий, не столько красивый, сколько презентабельный, он был всегда хорошо одет и учтив. Во мне он задел такие струны, вызвал такое чувство, какое я испытывал к Нату. В один прекрасный день он услышал голос свыше, говоривший, что пути Харукана – это пути зла, и начал работать на нас. С миниатюрным микрофоном, спрятанным в кармане, он участвовал в сборищах «ангельской» верхушки. За те два с половиной месяца, что Морган помогал нам, мы собрали материалы для судебных процессов, которые длились еще два года.
Морган Хобберли прожил недолго. Добро вообще недолговечно. Кеннили сказал мне, что ему позвонили из администрации городского парка и сообщили, что произошло убийство. Я сам приехал на место происшествия. Повсюду бродили полицейские, медики, репортеры. Никто ни с кем не разговаривал. Я не мог понять, где же труп. Лайонел стоял засунув руки в карманы ветровки. «Поганое дело», – проскрипел он и показал глазами, куда идти.
Морган захлебнулся, сделал потом заключение коронер Рассел – Кумачаи я к телу не подпустил. Захлебнулся в общественной уборной. Моргана засунули головой вниз в очко. Ноги его торчали в разные стороны. Кожа на щиколотке, между штаниной и носками, была ярко-багровой. В дощатом нужнике было нечем дышать и назойливо жужжали две мухи, хотя уже наступил ноябрь. Я стоял и думал – не об ангелах и не о демонах. Я думал о человеке, который мог бы пройти по жизни совсем другим путем…
Липранцер зябко ежится, хотя ночная температура в нынешнем августе не опускалась ниже двадцати градусов. «Молния» на куртке застегнута до самого верха. Он втягивает голову в плечи – ему явно не по себе.
– Как настроение, служивый? – спрашиваю я, когда мы начали подниматься по бетонному лестничному маршу.
– Хуже некуда, босс. Не по душе мне все это, честное слово.
Лестницы в таких домах – главная жизненная артерия. Лифты чаще всего не работают, а если и работают, то кому охота вдруг застрять между этажами нос к носу с «Ангелами». На лестнице торгуют травкой, распивают пузырек, занимаются сексом. Сейчас около трех ночи, но жизнь здесь кипит. На четвертом этаже двое парней, отхлебывая какую-то жидкость из пакета, обхаживают девчонку, которая, запрокинув голову, поигрывает глазами. «Как дела, браток?» – спрашивают они негра, идущего впереди нас. Нам они ничего не говорят, но глядят недружелюбно. Не сбавляя шаг, Лип словно ненароком отворачивает лацкан, чтобы был виден полицейский жетон. Не хватало еще, чтобы его приняли за белого фраера.
На последнем, восьмом, этаже Лип прикладывает палец к губам и открывает тяжелую металлическую дверь. Я вхожу за ним в типичный для таких зданий коридор. Горит яркий свет – для острастки незваных гостей, вдоль стен – домашний мусор. В одном месте на стене наклеен плакат с изображением торговой марки, которая странным образом напоминает человеческую голову.