Он проговорился. В общем — не в частностях, — но в принципе он проболтался.
Горела многоглазая подвесная лампа, и шумно дышал аппарат искусственной вентиляции легких.
Казалось, что ему неприятно осуществлять воздухообмен в легких пациента, над лицом которого трудились двое врачей.
Оба пользовались ультрасовременными микроскопами с элементами роботизации, которые позволяли проводить тончайшие операции на органах чувств.
Странно было думать, что у бывшего начальника службы безопасности при Боровикове могли быть какие-то чувства, заслуживающие лечения.
А если и заслуживали, то не коррекции под микроскопом, а радикального, хирургического иссечения и удаления. Но что поделать! Зрение покуда считается чувством.
И распоряжения восстановить его поступали всю ночь, со всех сторон, от самых неожиданных инстанций.
Ассистент, молодой и, по стечению обстоятельств, сильно политизированный человек, заметил вскользь, что состояние Коротаева тревожит все больше тех, кто так или иначе находится в оппозиции к губернатору и действующей власти.
Многие были хозяйствующими субъектами, которые вдруг объявили временное перемирие, перестали ссориться и через каждые пять минут интересовались пульсом, давлением, температурой и даже более интимными вещами.
В конечном счете врач распорядился гнать всех к черту и никакой информации не давать.
— Даже если позвонит губернатор, — сказал он озлобленно. — Даже если сам Президент. Я его очень уважаю, и у меня в кабинете висит его портрет, но пусть он лучше не звонит. Любовь изменчива и коварна…
В результате змеиных плевков Рокотова Андрей Васильевич Коротаев очень серьезно пострадал.
Хирурги все прочнее укреплялись в прогнозе: видеть больной не будет.
Он обречен на аккуратную шелковую повязку, прикрывающую глаза, или на темные очки. А может быть, обойдется и без этих аксессуаров: в конце концов, его тяжкий дефект не будет заметен снаружи. Все до того тонко и эфемерно, что ни один человек не увидит ничего, кроме неподвижного взгляда…
Заметен будет лишь остановившийся, омертвелый взор.
Заметна походка.
И белая трость, и очень возможно — собака-поводырь.
Равно как заметят и неизбежное компенсаторное обострение всех остальных, сохранившихся, чувств.
Этот человек будет слышать и ощущать намного лучше прочих. Возможно, у него даже разовьется необычная интуиция. А то и паранормальные способности — об этих случаях в серьезных научных кругах предпочитали не говорить.
Во всяком случае, официально.
Но в кулуарах офтальмологи, сурдологи и неврологи шептались о других вещах.
Подобных случаев было действительно мало, считаные единицы. Медицинская казуистика. Но кое-что было.
Один слепец, к примеру, внезапно обрел способность к пирокинезу.
Он поджигал на расстоянии дома и неизменно находился рядом, трепетно обоняя дым и впитывая звуки, наслаждаясь всеобщей паникой.
Другой феноменальный тип, в силу редкой болезни почти начисто лишившись кожной чувствительности, стал телепатом, но улавливал не мысли, а настроения. Зато научился еще и перемещать разные мелкие предметы — хрестоматийные спичечные коробки, карандаши, авторучки…
А один, глухонемой, вдруг сделался таким отменным гипнотизером, что наводил ужас даже на видавших виды психиатров.
Его обучили азбуке жестов. И вот этими жестами он как-то ухитрялся воспользоваться так, что околдовывал собеседника и полностью подчинял его своей воле.
Чаще это бывала собеседница.
Все эти редкие экземпляры навсегда исчезали из поля зрения обычных медиков. Их приглашали куда-то, им предлагали — точнее навязывали — какие-то должности, не оставляя при этом выбора, и те соглашались, и пропадали без следа. Вероятно, они где-то жили, но чем занимались и кто и что над ними проделывал — оставалось тайной.
— Руслан Матвеевич, — произнес ассистент. — Посмотрите, кардиограмма изменилась. Частит, и экстрасистолы проскакивают. Добавить наркоз?
Хирург немного подумал.
— Нет, не будем, — решил он и тем подписал себе приговор. — Осталось совсем чуть-чуть. Еще пяток минут — и готово.
Он не знал, что его пациент когда-то проходил курс специальной подготовки и умел выживать в экстремальных условиях: работал на секретные службы в составе других, менее секретных, потом долго сидел в тюрьме… Он хоть и находился в состоянии сильного оглушения, но почти все слышал и сознавал.
Например, он слышал, какие фигуры интересуются его здоровьем.
Многие его не устраивали.
И он хорошо помнил о перспективах, бегло очерченных Рокотовым.
Он не мог положиться ни на кого — только на соратников, которые тоже опаснее каракуртов, но которые могут посчитать его полезным для дела. Хотя бы доведут до конца задуманное, а там поглядим…
Поглядим.
Он с болью усмехнулся про себя.
Что они там плели про трепанацию черепа в районе затылка? Вот уж хрен им собачий. В голову лезть он никому не позволит.
Он принялся внимательно прислушиваться к звукам, с которыми звякали инструменты. В скором времени он научился их различать. Вот положили скальпель. А это корнцанг. А это разводят ножницы.
У него был только один выход, и такое случалось с ним часто.
Не привыкать! Надо просто временно приглушить одни репрезентативные системы и активизировать другие.
— Ну вот и все, — со вздохом отвалился от окуляров Руслан Матвеевич. — Галя, повязку — и вези его в третью.
Не успел он договорить, как скальпель вонзился ему под марлевую повязку, пробив насквозь сонную артерию. До сих пор операция не была кровавой: глаза — они всего лишь глаза.
Но теперь крови стало намного больше, она взметнулась фонтанной струей и залила оборудование, халаты, ожившего пациента, замершую с повязкой в руках медсестру и оторопевшего ассистента.
Коротаева, как полагается, привязали за руки и за ноги — такой уж порядок, чтобы не вздумал брыкаться в непредусмотренном случае. Больные — непредсказуемый народ. И в настоящий момент Коротаев доказывал это с максимальной наглядностью.
Для просвещенного Андрея Васильевича эти тряпочные узлы были таким пустяком, что он справился с ними не хуже великого фокусника Гудини, который умел высвобождаться из любых оков — даже будучи в цепях, внутри сундука, на дне водоема.
Правда, Гудини показывал фокусы, а Андрей Васильевич — нечто иное, не предназначенное для цирка.
Коротаев сел, задев башкой микроскопы. Не глядя, он притянул к себе ассистента, стоявшего соляным столбом.