— Да-а… А откуда ты ее знаешь?
— Ты ведь сам сказал — она работала в книжном магазине. Мне приходилось пару раз бывать там — подписывать свои книги. Тогда-то мы с ней и встретились.
— Хм-м-м… — проворчал Вернер. — И ты вдруг взял и запомнил ее фамилию?
Мне показалось, что в его вопросе сквозит недоверие. Что ж, поэтому он и был полицейским.
— Просто она меня заинтересовала, — ответил я. — Будучи писателем, пытаешься запоминать интересные фамилии.
На самом деле имелась совсем другая причина, по которой я запомнил фамилию Моны. Я действительно однажды раздавал автографы в книжном магазинчике на главной улице Гиллелайе и познакомился с девушкой. Однако одной встречей наше знакомство не ограничилось.
Нельзя исключать, что, если не считать цвета волос, на создание образа Кит Хансен в романе меня и вправду вдохновила именно Мона. Волосы у Моны Вайс, как и говорил Вернер, были черными и коротко стриженными, однако в остальном она была чрезвычайно женственна. Узкое точеное лицо, лучистые голубые глаза, изящный, слегка заостренный носик и маленький рот с пухлыми, слегка надутыми губками, при виде которых казалось, что она постоянно шлет кому-то воздушные поцелуи. Она была весьма высокого роста — где-то метр восемьдесят пять или около того, — довольно худощавой, но при этом отнюдь не костлявой. Когда однажды я назвал ее Клеопатрой, девушка кокетливо закатила глаза и заявила, что ей не в первый раз приходится слышать подобное сравнение. Помнится, меня это слегка покоробило, однако — что поделать? — она и вправду напоминала древнюю царицу.
Изменив график одного из своих рабочих дней, я выделил в нем два часа на то, чтобы посидеть в книжном магазине и раздать желающим автографы. В результате это вылилось в написание четырех посвящений, одно из которых — Моне — происходило в укромном уголке за запертыми дверями. Магазинчик был небольшой, мне отгородили специальное место за стеллажом с моими книгами. Здесь же установили дополнительный кассовый аппарат для тех фанатов, которые, как ожидалось, прибегут сюда скупать подписанные автором творения. За аппаратом сидела Мона, так что у нас с ней вполне хватило времени на то, чтобы поговорить и пофлиртовать за те два часа, что я провел в тщетном ожидании поклонников. В какой-то момент она предложила выпить еще немножко кофейку, чтобы не уснуть со скуки, и, к моему восторгу, принесенная чашка благоухала не столько кофе, сколько виски. Продолжая подливать себе «кофе», мы становились все более и более разговорчивыми, кое-кто из продавцов даже стал на нас коситься.
Затем мы с ней перебрались в «Канальное» — или «Анальное», как его называют местные жители, — кафе, где продолжили пить виски. Именно там я и назвал ее Клеопатрой, а она поведала мне, что ненавидит мои книги. Вероятно, после этого заявления я выглядел огорошенным. Мона поторопилась заметить, что сам я ей очень даже нравлюсь. Ей уже надоели все местные мужики — рыбаки и крестьяне, которые разговаривают только о своих машинах и накачиваются исключительно пивом. Затем мы поняли, что здесь больше нечего делать, и отправились к ней в двухкомнатную квартирку, расположенную прямо над ателье городского фотографа, где принялись срывать друг с друга одежду, едва только за нами успела закрыться входная дверь. Мы любили друг друга ненасытно и торопливо, как кролики, постоянно меняя позы и места. Особенно яркое воспоминание осталось у меня о скачущей верхом Клеопатре и ее глазах, обжигающих бушующим в них голубым пламенем.
Прошло примерно шесть недель, прежде чем я ей надоел. Меня это не особенно расстроило: как-никак, она была моложе меня на целых двенадцать лет, и я был искренне благодарен ей за каждую минуту, проведенную вместе. О себе Мона рассказывала немного, да я, признаться, и не особо ее расспрашивал. Мы с ней были просто сексуальными партнерами, сблизившимися на время.
Тем не менее известие о ее смерти поразило меня в самое сердце. Я не видел ее уже больше двух лет, однако при мысли о том, что кто-то принял смерть подобным образом, у меня перехватило дыхание, а когда я узнал, что погибла именно она, меня едва не стошнило.
На противоположном конце линии Вернер кашлянул, и это наконец оторвало меня от моих мыслей.
— Слушай-ка, Франк, я вынужден спросить тебя кое о чем.
— Да-да, конечно.
— Ты можешь подробно описать, как провел последние три дня?
Разумеется, я не мог привести никаких доказательств или назвать свидетелей того, чем я занимался и где бывал в то время, которое особо интересовало Вернера. Как правило, день я заканчивал, сидя у камина или же уткнувшись в телевизор со стаканом красного вина в руках, и те три вечера, про которые он спрашивал, отнюдь не являлись исключением. Никакого приличного алиби у меня не было, и, случись все это в детективном романе, ситуацию можно было бы толковать однозначно. Моя кандидатура идеально подходила на роль главного подозреваемого: я ведь не только описал само убийство, но и был знаком с жертвой. Любому легко было придумать самый банальный мотив преступления — ревность.
В действительности свою близость с Моной Вайс я никогда особенно не афишировал. С другой стороны, в маленьком городке такие отношения для многих не составляли тайны, и мне было совершенно ясно, что вскоре слухи о нашей связи станут достоянием полиции. Однако мне нужно было время, чтобы хорошенько подумать. Идентификация личности жертвы потрясла меня, но я все же смог быстро закончить беседу. Правда, напоследок пришлось пообещать Вернеру приехать в Копенгаген, чтобы переговорить с ним с глазу на глаз.
Так или иначе, через два дня мне все равно предстояло оказаться в столице в связи с презентацией на книжной ярмарке в «Форуме» [6] романа «В красном поле». Мы договорились, что я специально прибуду на день раньше, чтобы встретиться с Вернером. Несмотря на то, что все это мне было крайне не по вкусу.
Я уже настолько обосновался в Рогелайе, что с каждой очередной поездкой в Копенгаген чувствовал себя там все более и более чужим. Мне казалось, что городской шум постоянно увеличивается, темп жизни возрастает, люди выглядят неприветливыми и разобщенными. Они преодолевают уличное пространство, не обращая друг на друга никакого внимания, и при этом каждый индивидуум заключен в собственную ограниченную оболочку — своего рода транспортную капсулу, — которой может с равным успехом быть и кабина автомобиля, и наушники плеера, и аппарат мобильного телефона, а подчас все это сразу. Если бы я продолжал жить в столице, то, вероятно, сделался бы одним из них. Однако теперь я ощущал себя здесь туристом. Ныне это была уже не моя территория, и с каждым новым визитом требовалось все больше времени, чтобы заново освоить здешние ритуалы и проникнуться всеобщими инстинктами. Даже простое передвижение по Стрёгет [7] требовало от меня немалых усилий и вынуждало поминутно извиняться, потому что я никак не мог заново уловить ритм людского потока.