На работу я шагал легко и спокойно: нарыв прорвало, это было больно, но куда как спокойнее, чем в ощущении прежней невероятной душевной сумятицы. Да, я испытал огромную плотскую радость, да я был облучен и осиян такой чистой и самозабвенной любовью и страстью, какие не часто выпадают на долю смертных. И я успокоился, хотя совсем новые сложные ситуации встали сегодня передо мной: и девственность Алевтины, которую я столь резво порушил (давно, очень давно не пересекалась моя дорога с девичьими судьбами!), и ее жаркое желание стать матерью моего ребенка. При всем при том я уже понимал, что эта волна, что это цунами. пройдет надо мной. Могучая стихия смоет все, что сможет, но материк ей не сдвинуть. Настя, которая все это время была со мной, это уже не только моя половина, это я сам. Я переболею, но я вернусь к ней. Это я понял, потому что никогда раньше во время близости с женщиной у меня в сознании не вставала другая женщина. Всегда раньше я был с той, с которой был. А здесь я был сразу и тут, и там. И значит, дело только за временем, когда я снова буду там. Это я знал твердо, хотя Алевтина была само наслаждение.
Я приходил к ней почти каждую ночь, а однажды остался у нее на субботу и воскресенье. Мы знакомились все ближе и ближе, она принимала мои желания уже телепатически. Думаю, что если бы поставить себе целью найти партнершу для любви тантрической, совершеннее Алевтины найти было бы невозможно.
— Ты читал писателя Сент-Экзюпери? — как-то спросила она ночью. — А что? — Ведь ты так приручил меня к себе! Какую-то ответственность за это ты несешь? — Ничего я специально не делал, — вздохнул я. — Мы приручились взаимно. А какая ответственность у тебя? — Хитрец! Ведь у нас разные весовые категории… — Ах, так? Ну, поборемся! — и я навалился на нее, с вожделением ощущая все это роскошное тело. — Как всегда уходишь от ответа, — вздохнула она слабо, а тело ее уже привычно отвечало. — Не ухожу, а вхожу… — О Боже, если бы так навсегда… Какой контраст в постели, любовных баталиях вообще являла она самой себе же в служебной обстановке! Скромная в манерах, корректно одетая, миловидная служащая — мог ли бы хоть кто-нибудь, хоть я сам представить себе, что она скрывает вулкан страсти, что она — огненная жрица любви, неистощимая в ласках, в изобретательности, в бесстрашии, в экспериментах? Достаточно опытный любовник, я подчас терялся перед ее мощью и познаниями в области эротики. Да неужто же каждая из окружающих нас миллионов скромниц несет в себе подобный термоядерный потенциал?! Ведь Алевтина не сексуальная фотомодель, не прожженная профессионалка-путана, не талантливая мастерица ночного стриптиза, нет: женщина интеллигентная работница, поглощенная бытом и службой, абсолютно чуждая зазывных манер. Честное слово, совсем другими глазами, даже с некоторой опаской стал смотреть я на потоки встречных скромниц — в трамваях, метро, в магазинах!
— Может быть, и в каждой скрывается вулкан, не знаю, но я-то — не каждая, — с некоторой иронией ответила она как-то на мое восхищенное недоумение. Надо сказать, что не ласкала она меня или не ласкалась об меня ненасытно сама в постели лишь в те моменты, когда я ее ласкал или когда она спала. Вот и сейчас: разговор-разговором, а дело-делом, она не упускала ни секунды, и это сочетание острой ласки с беседой или со взглядом в упор глаза-в-глаза или даже одновременным возлиянием напитка придавало нашему с ней сексу совсем новый настрой, мне, мужику, повторяю, бывалому, дотоле неизвестный.
— Хорошо понимаю, что ты очень даже не каждая, но каким образом девственница (я употребил в разговоре другое слово, потому что в постели ее до неистовства заводили те же соленые слова, которые она с искренним негодованием отвергала в спокойном состоянии), которую я сам освятил, сочетается со столь многознающей одалиской? Вот секрет!
— Подумай, дружок мой сердечный, разве всесторонняя проработка любой проблемы, с которой я сталкиваюсь, не есть мой конек, моя личная особенность? Ты-то сам кому поручил доскональную схему берхстгаденского проекта? Мне!.. У меня был повод для занятий теорией секса, и я основательно проштудировала ее по всей мыслимой и немыслимой литературе.
— А сейчас вроде бы семинарские занятия? — И семинары, и консультации, и зачеты, и экзамены, и госэкзамены. — Получите круглое пять. Красный диплом. Вкладыш. Подпись. Печать. — Ах, мне бы теперь еще именное направление на работу!.. — Ладно, похлопочем. — О, благодетель!.. — А что за повод был заняться теорией? — Заметил все-таки мою обмолвку? — А как же! Так знай, милый ты мой, что есть некто, Геннадий, весьма достойный молодой человек, который души во мне не чает чуть ли не с младших классов. Но мне-то он не люб: он мальчик, ему нужно быть за лидером, а мне самой нужен лидер, я сама хочу быть за мужем! — Ну, и какой повод? — Я же все-таки не каменная, не чурка!.. — Это уж точно! — И вот когда от его ухаживаний, от его рук зажглось во мне ретивое, тут-то я и решила познать, что именно зажглось и как надо этот пожар гасить. Так я и стала профессором-теоретиком. Но студентом на семинаре быть куда лучше!
Коротко ли — долго ли, но эта беседа заняла у нас добрый час, да ведь с какими ослепительными иллюстрациями!..
Разумеется, сослуживцы не могли не обратить внимания на чудесный расцвет Алевтины Сергеевны, которая в считанные недели стала удивительной красавицей по всем канонам славянской эстетики: белолица, черноброва, ясноглаза, высокогруда, улыбчива. Мудрая, как Василиса Прекрасная, она устроила так, что несколько раз ее встречал с работы на глазах у всех ее бедолага Геннадий — высокий, какой-то стерильно выутюженный блондин. Она даже познакомила нас, остановила меня, когда я спешил мимо них. Что же касается моих дезавуирующих усилий, то их даже искать не пришлось: был получен факс от самого г-на Берхстгадена с высокой степенью удовлетворения по поводу наших предложений, и решением учредителей фирмы экономист Алевтина Сергеевна была очередной раз особо отмечена и премирована. Более того, решено было, учитывая ее владение английским, командировать для уточнения частностей проекта в Канаду! Это ли не звонкая сенсация для коллектива, это ли не повод j для всестороннего расцвета талантливой сотрудницы?!
Я восхищался ею как человеком и женщиной, я наслаждался ею вволю и выше всех доступных возможностей как любовницей. И я уже твердо знал, что пора возвращаться к Анастасии, ибо чувствовал, физически ощущал: чем выше поднимается радость Алевтины, тем одновременно все ниже падает уровень жизнеспособности Анастасии. Буквально считанные сантиметры отделяют ее от невозвратной черноты, и если это случится — не будет мне самому ни спасения, ни покоя во веки веков! Все, что мог отдать Алевтине, я ей отдал, она узнала счастье любить и быть любимой. Дальше цена ее радости становилась ценой жизни другой женщины. Пора было прощаться, но как — этого я не знал, потому что это значило для меня рвануть свою душу с невыносимой болью.
Почему, почему нельзя жить с ними обеими? Я когда-то задавал осторожный вопрос Анастасии, могла бы она представить себе полигамный брак? Неожиданно легко она ответила, что да, конечно, она могла бы жить в мире и согласии еще с какой-либо близкой мне женщиной, но при одном условии: если бы так было принято у нас всюду, если бы это было повсеместной нормой. А потому, милый ты мой, не мечтай о таких вещах и не нацеливайся на сторону. Ты — мой навеки, никому я тебя не отдам, а если отдам, то вместе со своим последним дыханием. Отдам и тут же умру!.. — ??акой вот был веселый разговор, когда я уже маялся неожиданным чувством к Алевтине.