Мгновенно сбросив груз забот, мсье Дюбуа радостно оскалился:
– Натали, говоришь? Да ничего, контактная бабенка. С меня пылинки сдувает. Но насчет ихней сексуальности – большое преувеличение. Скажу ответственно: любая наша краснопресненская телка любой француженке сто очков форы даст в постели. С англичанами еще хуже: те забухают в цикле. Одна утеха на Западе – метиски. Это – да, кайф. Подцепишь такую ягодку возле метро, как следует отпаришь, отмоешь…
– Я не про это, – перебил Михайлов. – Дети у вас есть?
– Представь себе, двое. Два пацаненка. Дань традиции. Дети, семья, респектабельность – все способствует бизнесу.
– Ну и как оно там, в родильных домах? Какие условия против наших? Говорят, не сравнить?
Рикошет по-настоящему испугался, под мышками просквозило. Дело оборачивалось серьезнее, чем он сперва подумал. Пора было уносить ноги. И лучше всего уносить их прямо в Париж. Шутки у Креста известные, после них ему одному бывает смешно.
– Хорошие условия, – сказал он. – У них вообще медицина на высоте.
– В чем это выражается? – еще ненатуральнее оживился Алеша. – Что же, у них там лежаки какие-нибудь модернизированные? Или клизмы с анашой?
Мсье Дюбуа сорвался. Побледневший, отложив сигару на краешек пепельницы, тихо произнес:
– Не крути, Крест! Если есть претензии, объясни.
Я же все-таки не фраер.
– Ты не так понял, – огорчился Алеша. – Мне действительно интересно. Я слышал, лекарство изобрели, совсем без боли баба рожает. Впендюрят в вену пять кубиков, очнется, а перед ней младенец гугукает.
Рикошет обессиленно сник в кресле:
– Скажи честно, Леха. Тебе Герка Шмудель на меня капнул? Да он же, сука продажная, сам на сто лимонов облажался и фирму подставил. Я там в доле не был. Хочешь, позвони прямо сейчас. Я ничего не боюсь, я чистый.
Алеша поглядел в окно. Денек развернулся сияющий, пронзительный. Такая сушь внезапно установилась по Москве, хоть плачь.
– Видишь ли, Гриня, у меня кое-какие неприятности. Давай вечерком посидим? Ты как? Давай поужинаем вместе. "Шанхай" тебя устроит?
"Неужели отпускает!" С огромным облегчением Рикошет наспех покидал в портфель бумаги.
– Оставь, – сказал Алеша. – Документы оставь. Может, днем выгадаю часок, прогляжу.
Старый товарищ по зоне послушно вывалил портфель на стол. Из кабинета выбрался будто на цыпочках.
Алеша набрал номер Башлыкова.
– Не только Насти нету, но и Губин жопой накрылся, – сообщил без всяких предисловий. – На тебя одна надежда, Башлыков. Поможешь – навеки твой слуга.
Башлыков со вчерашнего дня был в тягостном раздумье.
– Что предлагаешь? – спросил он.
– Елизара надо утихомирить. Пока он в дупле копошится, у нас спина открыта.
– Но где же все-таки твой Губин? Залудить-то вроде не мог?
– Губин объявится. Действуй, Башлыков.
– Попомни, Алеша, за такую рыбку щедро платить придется.
– Не груби, Башлыков. Действуй.
Из офиса Алеша сорвался домой. Пролетел по Москве, как на крыльях. Город в середине дня опустел, и Алеша ощущал себя невесомым. На ходу, у светофоров, перечитал Настану записку, потом порвал на клочки и белым веером выпустил в окошко. Упали дурные слова под колеса. Зачем она это затеяла, думал он. С ребенком понятная блажь, но зачем убегать? Мир так сер без нее.
Вдовкин сидел на кухне в привычном окружении – бутылка, закуска, стакан. Постаревший, опухший. Загадочная фигура. Когда-то поставил на орла, а выпала решка. С тех пор подохнуть не может и жить не в настроении. Один раз ему улыбнулась судьба, сдала козырного туза – Таню Плахову, да и ту смело в мусоропровод небытия. Кореш по несчастью. Алеша зажег газ, поставил чайник.
– Думаю, Женя, еще немного покеросинишь – и жди кондратия.
– Никакого кондратия. Окочурюсь враз.
– Не надейся на это. Будешь лежать истуканом и мычать. Овощем будешь.
– А сейчас я, по-твоему, кто? – с тяжким вздохом Евгений Петрович потянулся к родной бутылке. – Что ж про Настю не спросишь?
– Звонила?
– Только что, перед тобой.
Алеша почувствовал, как жилы напряглись.
– Где она?
– Не сказала.
– А что сказала?
Вдовкин нацедил себе граммов пятьдесят.
– Женя, не испытывай судьбу!
– Я ей передал, что ты переживаешь. Даже злишься немного.
Вдовкин наконец решился, опрокинул в раскаленное нутро первую дневную дозу. Сожмурил глазки, прислушался, куда юркнула. Алеша успокоился, больше не спешил, спешить было некуда.
– Первая рюмка как первый поцелуй, – объяснил Вдовкин. – Каждый раз не знаешь, чем кончится. То ли оплеухой, то ли любовью… Ты страдаешь, Михайлов, это хорошо. Возможно, скоро у меня появится приятный собутыльник.
– Наливай, – сказал Алеша. Выпили вместе водочки. Вдовкин заметил:
– Вот ты меня ругаешь за пьянство, а ведь я не пьяница.
– Кто же ты?
– Я честный русский интеллигент, не принимающий мерзостей вашей жизни. Но у меня нет сил бороться с ними. В каком-то смысле я хуже, чем алкаш, Мое пьянство – это бегство от борьбы. Своего рода дезертирство.
– Плюс к тому, что ты честный русский интеллигент, ты еще обыкновенный грабитель. Но и это не все.
Вдобавок ты убийца. Зачем Пятакова убил? Чем ты лучше нас? Тем, что больше книжек прочитал?
Вдовкин поднялся и выключил пофыркивающий чайник. Немного он был озадачен поворотом разговора.
Сколько раз убеждался, что с Алешей лучше не связываться, даже в споре. В любую минуту, не задумываясь, он наносил удар ниже пояса, И тем не менее, чего греха таить, Вдовкин крепко к нему привязался. Таинственная Алешина сущность манила, притягивала его, как ребенка манит темный зев пещеры. Без Алеши он теперь дня не мог прожить, как без чарки. Это диковинное, отчасти унизительное состояние сам себе Вдовкин объяснял распадом личностных структур на фоне социальных потрясений и запоя.
– Я Пятакова не убивал, – возразил он. – У нас была дуэль.
– Ага, конечно. Затолкали с Губиным в глотку ампулу – вот и вся дуэль. Заодно Петуха кокнули. Интеллигент! С вашим братом особенно надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься – и нож в брюхе. Твой дружок, Губин, – тоже интеллигент? По уши в крови. Два сапога – пара. Если хочешь знать, Женечка, когда ты тут у меня неизвестно на каком основании поселился, я ведь ни одной ночки спокойно не спал. Уж думаю, не от страха ли и Настя сбежала. Тогда ее осуждать нельзя.