Все уже знали об этом. Потому что приехал Сильман из Иерусалима и рассказал, что видел Гришу на Русском подворье в монашеском одеянии. Как рассказал Соне, так рассказал и другим. Одни обрадовались, что избавились от этого дармоеда, который ест за чужой счет и еще злится на людей. А другие опасались: как только узнают его хорошенько русские, будут презирать евреев из-за поступков этого выкреста. Сказал Подольский: «Как-то раз в нашем городе изменил своей вере один пустоголовый; евреи огорчились, а гои обрадовались. Был там один гой, умница. Сказал он им, евреям: вы нечисть выбросили, а мы нечисть впустили».
Подошел Фалк Шпалталдер, поглаживая свою бородку, и спросил: «О чем, евреи, идет речь? Пнина, расскажи им то, что я говорил тебе». — «Что?» — переспросил Горышкин, и разгладил на себе рубашку, и потянул кончиками пальцев концы своих усов, и уставился на Пнину.
«Зешлади-Зешлати! Зешлади-Зешлати!» — позвал Леви-Ицхак. Закричала Зелда-Злата в ответ: «Что тебе надо от меня, что тебе надо от меня? Видели вы такого? Весь вечер он вопит: Зешлади-Зешлати, Зешлади-Зешлати, как будто боится, что я забуду свое имя!» — «Зешлади-Зешлати! Зешлади-Зешлати!» — «Опять он вопит. Что ты хочешь от меня! Разве могу я разорваться на части и поспеть всюду, куда ты хочешь? Зешлади-Зешлати — здесь, Зешлади-Зешлати — там!» — «Зешлади-Зешлати!» — позвал Шамай голосом Леви Ицхака. Бросилась Зелда-Злата к Леви-Ицхаку и закричала: «Что ты хочешь, Леви-Ицхак?» Сказал ей Леви-Ицхак в ответ: «Я не хочу от тебя ничего». Сказала Зелда-Злата: «Ревет как недорезанная телка, а потом он говорит мне: не хочу я от тебя ничего». Сказал Леви-Ицхак: «Клянусь, Зешлади-Зешлати, что не кричал я». Засмеялась Яэль Хают и обняла Шамая. Понял Леви-Ицхак, кто тут кричал. Погладил свою лысину, и рассмеялся, и сказал Шамаю: «Мальчишка, что ты хочешь от моей Зешлади-Зешлати?» Сказал Шамай в ответ: «Хочу я, чтобы была Зешлади-Зешлати, супругашти твоя, помощништи для тебя».
«Ну, ты устал?» — спросил Шпалталдер Гальперина. Открыл Гальперин свои синие глаза и посмотрел на него уничтожающим взглядом. Наконец ответил ему со сдержанной злостью: «Разве пояснения твои слушал я, чтобы чувствовать усталость?» Сказал Шпалталдер: «Если бы ты их слышал, был бы доволен». Передернул Гальперин плечами, и отвернулся, и пошел себе, и уже забыл про него. «Кто этот старик?» — спросил кто-то, указывая на Гордона. «Нет здесь стариков, — сказал Гальперин, — все мы молоды. Леви-Ицхак, налей нам, и выпьем за здоровье всех молодых здесь!»
3
Ресторан был переполнен. Не все пришедшие сюда были из тех, кто заходил поужинать к Леви-Ицхаку. И не все, кто заходил к нему, были его постоянными клиентами. Но каждый, кто пришел сюда, чувствовал себя как дома, ведь отель Леви-Ицхака открыт для всех. Хочет человек поесть, и нет для него готового — не уйдет он голодным, так как с приходом каждого нового гостя Леви-Ицхак добавляет воды в суп не из-за желания нажиться, а чтобы не отказать желающему пообедать. В тот вечер прибыл народ из Петах-Тиквы, и из Эйн-Ганим, и из Реховота, и из Нес-Ционы, и из Беер-Яакова, не считая жителей Яффы, которые заходят сюда обычно, если видят, что тут много народу. Собирается большое общество, ведь каждый, кто видит большое собрание людей, считает своим долгом присоединиться к ним. Но, несмотря на множество людей, каждый был известен по имени или по прозвищу, как, например, Волосатый из-за его длинных волос, или, к примеру, Воротничок, оттого, что щеголял в рубашках в то время, когда никто не обращал внимания на одежду. А некоторые называли себя по имени мошавы, где они нашли работу. Как молодые люди были известны каждый по имени или по кличке, точно так же — и девушки. Эту звали Ангелом за ее красоту. А ту называли Божьей Коровкой. Потому что как-то раз нашла она клопа, а так как она ни разу в жизни не видела клопа и была убеждена, что это то самое насекомое, которое называют божьей коровкой, то стали звать ее Божьей Коровкой.
Леви-Ицхак переходил от одного к другому, спрашивал этого: «Ты поел? Попил?» — и, не дожидаясь ответа, кричал Зелде-Злате: «Зешлади-Зешлати! Дала ты ему, Волосатому, поесть? Зешлади-Зешлати, Божья Коровка пила молоко? Воротничок, ты принял свое лекарство? Беер-Яаковский, ты закончил свою рубку деревьев?» А на того, кому не находил, что сказать, просто смотрел на него, как бы говоря этим, хоть и занят я очень, я не забываю тебя. «Товарищ Гордон! Товарищ Гордон! Где он, Гордон?» Гордон пошел к Аароновичу. В тот день получил Ааронович посылку с книгами из-за границы, и среди них книги с исследованиями Писания. А Гордон жаждал посмотреть их и потому ушел потихоньку, чтобы не задержали его.
Бреннер поднялся со своего места и произнес на идише: «Дети мои, нужно идти домой! Где Хемдат?» Хемдат уже ушел час тому назад. Сказал Шамай: «Друзья, пошли к Хемдату, обещаю вам, что найдем у него каплю вина». Сказала Соня: «Я слышала, что бутылки, полные вина, выстроились у него вдоль стен. Ицхак, не земляк ли он твой, Хемдат?» Сказал Ицхак: «Я познакомился с ним благодаря тебе». Сказала Соня: «Видишь, Ицхак, все хорошее приходит благодаря мне».
Соня, и Яркони, и Яэль Хают, и Шамай, и с ними Ицхак поднялись и вышли из гостиницы. Подошла Пнина и присоединилась к ним, а за ней потащился Горышкин. Когда дошли они до Холма любви, откололись оба от компании и остались там.
1
Хемдат жил в мансарде в квартале Неве-Цедек на окраине Яффы. Идти туда надо из Неве-Шалом через дома Зераха Барнета, пока не подойдешь к старой школе для девочек. Дошли — видим дома, выглядывающие из песков, и среди них бейт мидраш ХАБАДа с правой стороны и дом раввина Кука [88] с левой стороны. Ступаем между кучами песка, пока не доходим до новой школы для девочек. Дошли — видим ряд маленьких домиков квартала Ахва. Поворачиваем направо и поворачиваем налево. Видим маленький дом и на нем мансарду, половина которой стоит на крыше дома, а половина как бы парит в воздухе. Входим во двор и поднимаемся в мансарду. Это — мансарда Хемдата.
Привыкли товарищи наши в Эрец Исраэль называть комнатой любое помещение с потолком. Если нет в стенах проломов, называют такую комнату — великолепной. Но комната Хемдата и в самом деле была хороша. Комната эта — совершенно отдельная, и есть в ней пять окон. Из одного окна — видим Средиземное море, которому нет конца, и из другого окна — видим зеленые плантации, которым нет числа; из одного окна — видим долину, по которой поезд проходит, а из другого окна — видим пустыню, где потом Тель-Авив построят; и еще одно окно смотрит на Неве-Цедек. И как хороша комната снаружи, так хороша внутри. Потолок ее выложен панелями, и стены выкрашены в зеленый цвет, и зеленые занавеси висят на окнах. И когда дует ветер, колышутся занавески, как веер. И мебель настоящая есть там: стол, и стул, и табурет; и есть лампа, и керосинка, и чайник, и стаканы. Занавеска натянута в углу комнаты, и одежда Хемдата висит за этой занавеской. И нет там пыли. И это не преувеличение, а сущая правда. Поэтому любит Хемдат свою комнату. В особенности любит он тот маленький балкон, что перед комнатой, который смотрит на долину, по которой проходит поезд. Вьется железнодорожный состав по долине, и дым паровоза поднимается кверху. А внизу под балконом разбит маленький садик, и лимонное деревце цветет в нем, и колодец есть там. Двор окружен стеной, на которой днем лежит солнечный свет, а ночью гуляют тени. И тишина там, в саду и на дворе. Хозяйка дома готовит еду, дочери ее шьют себе платья, а хозяин дома напевает на турецкий напев нигун рабби Исраэля Наджары [89] . Еще одна семья была там: старик, его жена и их дочь, немцы из остатков темплеров [90] . Старик уже оставил свои дела, и сидел, и писал письма родным, которые уже умерли. А дочь готовилась поехать к своим родственникам в Германию, там она надеялась найти жениха, так как молодые люди в Шароне, и в Вильгельмии, и в Иерусалиме, и в Хайфе испортились и даже некоторые из них пляшут с девушками. Поэтому родители посылают ее на свою родину, где все еще есть неиспорченные молодые люди.