Послышался шум и голоса. Дрожь охватила его члены, он был напуган, и потрясен, и пришел в ужас. Страх, который парализует тело и наливает его тяжестью, на этот раз повел себя иначе и сделал Балака легким, как перышко. Он вскочил и кинулся спасать свою душу. И он при этом льстил сам себе, что у него хватило ума сбежать, прежде чем попался он на глаза бесам. А когда понял он свою ошибку и признал, что есть на свете черти, принялся завидовать им, завидовать их долгой жизни, ведь со дня, как создан мир и по сегодняшний день, было у них всего только три царя: Асмодей, и Гинд, и Билад, и Билад все еще жив. Однако тут Балак ошибся. Этот шум исходил не от чертей, а от человека, так как попадаются люди, желающие изучать светские науки, но боятся из-за фанатиков делать это публично и уходят в потайные места, чтобы учиться потихоньку. Вот и сейчас не черт был здесь, а один из приятелей Ицхака, который приходил каждую ночь в здание пустой мельницы учить языки других народов.
Выбежал Балак наружу и задрал хвост в знак свободы, как если бы нечего ему было опасаться и бояться. И в самом деле, не нужно было ему бояться: ведь если бы даже и проходил мимо него еврей, он не заметил бы его, так как земля была черна и все, что над ней, — мрак и тьма. Раскрыл он пошире свои глаза и огляделся по сторонам, взглянул туда и взглянул сюда. Раскололась вдруг тьма, и фонари заметались в ужасной спешке, как заблудившиеся звезды, бегут они, и кажется, будто они падают на землю. Балак не был ни астрономом и ни звездочетом, но зато хорошо знал жизнь Иерусалима и понял тотчас же, что несут хоронить мертвеца, а фонари — фонари погребального общества. Хотел он отдать последний долг мертвому и проводить его на кладбище. Но ради спасения жизни наступил сам себе на ноги и не пошел его провожать, ведь если бы увидели его, сделали бы из него самого мертвеца.
Стоял Балак в стороне и думал о том, о чем думает любой живой, когда проносят перед ним покойника. Покойник этот еще два-три часа до того был живым и, вполне вероятно, не понимал, что умирает, а вот испустил дух и умер. Ведь с того самого дня, как пришло наказание для человека в лице смерти, ты не найдешь существа, которое бы не умирало, смерть — неизбежна. И все погибают и умирают, и все — в руках ангела смерти по воле Создателя Благословенного, по воле Своей дающего жизнь и по воле Своей забирающего ее. И так же как этот покойник — умер, так и Балака ожидает смерть, и того маляра тоже ожидает смерть. А может быть, он уже умер, и тот, кого несли хоронить, был этот маляр? Но если этот маляр мертв, никогда не узнает Балак, за что же его, бедного пса, все презирают, и преследуют, и ненавидят, ведь покойник уже унес с собой свою тайну в могилу. Погрузилась в печаль душа Балака, как будто случилась у него невозвратимая утрата, — если умер маляр, выходит, что вся надежда Балака узнать тайну утрачена навеки. И снова видит Балак величие человека, видит, что все — в руках человека, и, пока человек жив, есть у тебя надежда, умер он — пропала надежда. Да и сама смерть пришла от человека, ведь если бы не ел человек от древа познания, не пришла бы смерть в мир. Так или иначе, обречены на смерть как человек, так и собака.
Тьма накрыла землю, и все на ней — во тьме. Но когда поднял Балак голову кверху, увидел, что мир не такой темный, каким он кажется снизу. Планета Юпитер светит, и Процион и Сириус, две звезды — покровительницы собак на небосводе, протискиваются поближе к Юпитеру. Поднял Балак глаза к небесам и обратился к звездам и планетам с вопросом: «Если я и человек равны перед лицом смерти, почему он возносится надо мной и почему он так желает моей смерти? Что ему с того, что я живу? Разве я лезу в его дела? Разве я касаюсь того, что принадлежит ему? Если обоим нам уготован один конец — умереть, пусть подождет, пока подойдут мои годы, и я умру естественной смертью, а не берет на себя грех в пролитии моей крови».
Юпитер, ответственный за справедливость и за суд, взирал своим праведным оком на весь мир целиком. Но любой, кто хорошенько вглядывался в него, видел, что глаз его мокрый. Ведь когда он смотрел на землю и видел, что нет праведного суда и нет справедливости, то слеза наворачивались на его глаз и он плакал. Разочаровался Балак в Юпитере и возложил свои надежды на Процион и Сириус. В это время обе покровительницы собак на небе были заняты тем, чтобы усилить свое сияние, дабы понравиться звездам из созвездия Девы, а Балак знал, что в те мгновения, когда звезды сливаются, тот, кто обращается к ним, тут же получает ответ, поэтому он возлагал надежды на них.
Упала вдруг звезда с неба. Содрогнулся Балак, и все его члены охватила дрожь. Закричал он изо всей силы: «Чур не я и не моя семья, пока не придет ангел смерти и не скажет: упала твоя звезда, мертво твое светило». Потом, наконец, опустил он голову вниз и перестал думать о звездах наверху, ведь нет нам от них пользы, только пугают они и не помогают.
Подул северный ветер, и наступила полночь. Проснулись евреи и поднялись, как всегда, в полночь оплакивать разрушение Храма. Услышали деревья — зашумели, заволновались. Малочисленны и убоги деревья в Иерусалиме, и не видна их сила днем из-за пыли, лежащей на них. Но когда наступает полночь и сыны Исраэля плачут о разрушении Храма, вспоминают они прежние времена: вот, город стоит во всем своем великолепии; и сыны Исраэля живут в мире и благополучии; и все горы вокруг осенены оливковыми и разными другими прекрасными деревьями; и певчие птицы сидят на деревьях и возносят песнь Создателю из тех песнопений, что слышали они из уст левитов в святом Храме. Тогда все те деревья, что уцелели после разрушения Храма, шумят, и волнуются, и вздыхают, и голоса их разносятся из конца в конец Иерусалима.
1
От всех этих воздыханий исполнился Балак жалостью к евреям и захотел изгнать из себя свой гнев на них. Однако гнев его был сильнее его из-за всех тех невзгод, что пали на него. Заныло у него нутро, и ему стало жаль себя. Поднял он глаза кверху, как бы говоря: вы ведь видели мои мучения.
Одна за другой звезды стали гаснуть, и угасли все звезды, кроме Венеры, которая царила в этот час и лила свой свет. Постепенно опустел небосвод, и нечто белесовато-тусклое или тускло-беловатое поднялось от земли. А с гор, что за Иорданом, блеснул свет, проблеск солнечного света, — начало уже солнце занимать свое место на небе, но не пришло ему еще время подняться и засиять.
Понял Балак, что вот-вот взойдет солнце. А с восходом солнца обычно встают люди; а встав, они обычно выходят наружу; а когда выйдут на улицу, они увидят его, а если они увидят его — горе ему! Огляделся он по сторонам: где тут есть место спрятаться от них? Увидел кучу мусора и зарылся в нее. И мы не откроем тайну, где эта куча, в которой спрятался он.
Напал на Балака сон, и задремал он. Но он не признавался себе, что заснул, это характерно для страдальцев, ведь поскольку не приносит им сон облегчения, кажется им, что они не спят вовсе. Но — факт, что он заснул, ведь если бы он не заснул, как бы он видел сны? Что только ему снилось и чего только не снилось! Четыре сна увидел Балак. Три из них забыл, а один — запомнил. Вот что это был за сон. Гулял Балак по Меа-Шеарим, появились перед ним два хищника, шакал и лис, один из Лифты, а другой из Эйн-Керем. И голова шакала поднята, как голова бар йохни [124] , и очки из мяса нависают под его глазами и покрывают их до середины, и очки эти переливаются всеми цветами радуги, как хвост павлина. Поменьше этого шакала был лис, и очков из мяса нет у него, но глаза его огромные и завораживающие, лилового и черного цвета, как чалма турецкого мудреца. А пасти этих зверей сулят ему недоброе. Шли они и шли, пока не дошли до квартала Ави-Хашор. В тот час по улице квартала прогуливались индюки. Понял Балак, глядя на морды этих зверей, что те хотят съесть индюков. Хотел предостеречь обитателей квартала. Стянуло у него горло, и не смог он залаять. Подобрались звери к птицам. Вытянули птицы свои шеи и задрали головы вверх, пока не достали до голов зверей. Застыли звери на месте и не сделали птицам ничего.