«Неужели так всю ночь я не буду спать?» — спрашивал себя Ицхак с досадой. Но не закрывал глаз, он хотел видеть тени на стенах, как они бегут, толкаясь в панике и испуге, и желал видеть, показывает ли все еще та фигура ему язык? В конце концов сомкнулись его глаза, но как только сомкнулись его глаза и он стал засыпать, пробудился он вдруг от голоса того самого, чье имя он забыл, и тот кричит: «Ат, Ат!»

5

Шифра спала. Но покоя она не находила во сне, потому что холодный ветер обдувал ей голову. До хупы голова ее была покрыта мягкими и теплыми волосами, струящимися вниз с кровати, и, когда она лежала на своем ложе ночью, она лежала как бы на мягкой постели из золотых волос. А теперь, когда обрили ей голову и она лишилась волос, стало ей неуютно в постели, и не находила она покоя. Сказала Шифра себе во сне: встану и покрою голову. Встала с кровати и пошла к зеркалу, чтобы повязать себе платок на голову. Увидела она в зеркале девушку. Хотела спросить девушку, чего она ищет здесь. Побоялась спросить, а вдруг ответит ей девушка то, что не стоит услышать. Тем временем появился новый раввин, прибывший из Венгрии, и сел во главе стола, и начал читать семь благословений. Стали раскачиваться все сидящие за столом и петь «Еще будет слышен в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и ликования, голос жениха и голос невесты». Однако голоса их — не что иное, как голос Эфраима, штукатура, который бродит по ночам и призывает к служению Создателю. И голос его, ужасный и страшный, будто предупреждает спящих об огромном бедствии, которое вот-вот придет. Подняла Шифра глаза на кровать мужа, слышит ли он предостережение? Сомкнулись ее глаза в тяжелом сне.

Часть девятнадцатая ФИНАЛ

1

Не прошло трех-четырех недель, как стал Ицхак ощущать укусы собаки на всей поверхности своего тела, казалось ему, будто именно там укусила его собака. Места укусов начали распухать и краснеть, потом вскрылись сами собой, и зловонный гной потек из них. Пошатнулся он разумом и стал угрюмым и напуганным, как будто преследуют его, так что не мог он больше терпеть и просил смерти. Искривился в судороге его пищеварительный тракт, и сжались дыхательные пути, и свело ему мышцы тела и ног. Хотел он есть и пить и не мог из-за судороги во рту. И уже не думал Ицхак ни о жене своей и ни о чем в мире. Но только жаловался на холод в теле и на дыхание — как оно тяжело для него; и жаловался на сердце — как у него давит на сердце; и жаловался на живот — на боли в кишечнике. Пульс его то был едва слышен, а то лихорадочно стучал. От ужасных галлюцинаций и кошмаров потерял он сон. Все эти дни его бросало в пот снова и снова, и жажда сжигала ему горло. Видел он воду или что-то текущее или слышал шум воды, тогда волновался и изгибался, и даже свеча и зеркало причиняли ему страдания, возможно, потому, что свеча и зеркало похожи на воду. Под конец осип его голос, и начала капать изо рта слюна, он пытается проглотить ее и не может. Лицо его покраснело, и зрачки в глазах застыли и не двигались. Потом прекратились судороги и показалось, что ему стало лучше и можно накормить его. Но из-за ужасной слабости не мог он есть. На душе его черным-черно и ему все тяжелее и тяжелее. Временами бросает на него взгляд рабби Файш со своих подушек и из-под своих одеял. И кажется, что ему известно, почему человек этот находится в его доме, и глаза его, потерявшие цвет, чернеют от гнева, потому что все заняты Ицхаком. И больше всего он злится на Шифру. А Шифра, которая всю жизнь была спокойная, и тихая, и никогда не делала лишнего движения, и всегда, когда она клала на него руку, казалось Ицхаку, что что-то изменилось в мире… сейчас она возилась с ним когда надо и не надо, а он не замечал ее. И покой, и уравновешенность, которые светились в ее глазах, глазах цвета золота, так что казалось, будто золотые искры падают из них, исчезли, теперь какой-то ужас исходит из них.

2

Шифра и Ривка ухаживали за Ицхаком и не забывали о рабби Файше. В те дни казалось, что рабби Файш изменился немного к лучшему — поднимал голову на подушке и изрекал обрывки слов. Всякий раз, как Ривка или Шифра слышали голос рабби Файша, они бежали к нему. Как только подходили к нему — он замолкал. Нет сомнения, что рабби Файш старался снова заговорить, но не было у него намерения, чтобы они поняли то, что он говорит. Так или иначе, они тратили массу усилий — может быть, смогут они услышать слово из его уст. Так бегали они от рабби Файша к Ицхаку, а от Ицхака к рабби Файшу, пока не покидали их силы и они не были в состоянии стоять на ногах. И если бы не Гитча, жена Мендла, обойщика мебели, помогавшая им, они бы пропали. Несчастная эта боялась посланцев мужа, вдруг они придут к ней домой и швырнут ей гет; она вставала ранним утром и оставалась допоздна в доме рабби Файша в надежде, что, если явятся ангелы смерти с гетом, Ривка и Шифра увидят их и предупредят ее. И так она приходила изо дня в день и помогала им, чем могла. Помощь в беде нашлась для них и от Эфраима, штукатура, который закончив свой ночной обход, чтобы разбудить спящих к служению Создателю, приходил и ухаживал за больными.

Как-то раз оказался Менахем в Иерусалиме. Разные дела привели Менахема из Моцы в Иерусалим: купить себе новые вилы и обменять раздел Мишны на другой, тот раздел, что он привез с собой из своего города, он уже знал наизусть, а вилы, привезенные из Петах-Тиквы, сломались. И оказалось, что он может позволить себе большее. Вилы можно починить, и не нужно тратить деньги на новые, а поэтому он может купить себе новый раздел Мишны и оставить у себя старый. На рынке повстречался ему гравер и рассказал обо всем, что случилось с Ицхаком. Отправился Менахем навестить больного. Стоя возле кровати больного, он вытащил новую Гемару, чтобы взглянуть в нее. Заглянув в Гемару, он уже не отрывался от нее. Ривка и Шифра, измученные, прилегли отдохнуть от своих трудов, и голос Менахема скрашивал им сон, как в те времена, когда рабби Файш был здоров и все в мире текло по заведенному порядку.

Вдруг пришла Гинда-Пуа. И она не знала, что случилось с Ицхаком, но в одну из ночей пришла Йегудит, мать Ицхака, к ней во сне, и лицо ее было черное, и погребальное покрывало разорвано, и сказала ей: «Может быть, ты слышала, что Ицикл мой делает? Сердце мое говорит мне, что пал на него гнев Божий». Встала Гинда-Пуа утром, и рассказала сон своему Алтеру, и была уверена, что Алтер ее посмеется над ней и над ее снами. Сказал ей Алтер: «Неспроста это. Заглянул я в свой блокнот и увидел имя Ицхака, увидел, что буквы его полустерты». Так вот, оставила она свой дом и побежала в страхе: убедиться, ради чего мама Ицикла потревожила ее во сне. Когда пришла она в Венгерский квартал, услышала обо всем. Оцепенела она и думала, что умирает. Но она взяла себя в руки и пошла.

Увидела Гинда-Пуа Ицхака. Подавила слезы в глазах и прикрикнула на него на идише: «Фу, фу, Ицикл! Почему ты разлегся, неужели это к чести твоей мамы, царство ей небесное, чтобы ее любимый сын так вел себя?» Посмотрел на нее Ицхак, а слюна его течет, и он хочет проглотить ее и не может. Подняла Гинда-Пуа передник и утерла глаза. Схватила ее Ривка за руку и сказала ей: «Скажи мне, добрая женщина, за что сделал Он с моею дочкой так?» Сказала Гинда-Пуа Ривке: «Кого ты имеешь в виду?» Сказала Ривка: «Кого я имею в виду? Имею я в виду Его, Господа, Благословен Он». Сказала Гинда-Пуа: «За что сделал Он Ициклу нашему так?!» Сказала Ривка: «Девочка, не обидевшая ни разу в жизни даже тени мухи… Ой, что выпало ей!»