Поезд опаздывал. Те, что прибыли и боялись, не опоздали ли, начинали злиться на турок: как это те не понимают время — пишут в расписании, что в такой-то и такой час прибывает поезд в Яффу, а на деле — его нет. Ицхак не огорчается и не злится. Наоборот, прекрасно делает поезд, что опаздывает, и хорошо бы — не пришел вовсе. Начал он воображать себе, как он возвращается с Соней в город и снимает себе комнату в немецком квартале вроде комнаты Рабиновича, а там… Не успел Ицхак закончить, как послышался резкий гудок и тарахтение подходящего поезда. Ицхак протиснулся внутрь вагона, а Соня помахала ему платком и крикнула: «Прощай, прощай, прощай!»
3
Вздрогнул поезд и тронулся с места. Тот, кто занял себе место, сидит, будто боится, что вытянут из-под него сиденье. Тот, кто не нашел себе свободное место, бродит с сердитым и умоляющим выражением лица. Как только все пассажиры нашли себе места и расположили свои вещи, они принялись знакомиться друг с другом и говорить о турецком паше, споры о котором еще не утихли, и о всяких других проблемах, число которых все возрастает. Потом оставили общие проблемы и перешли к собственным делам; потом заговорили о комитете ешив и о халуке, про то, что касается всех и каждого.
Ицхак сидел на занятом им месте. Временами чудилось ему, что все еще идет он с Соней, а временами чудилось ему, что он все бредет и бредет и не знает, зачем он бродит и куда он идет. Приподнял он голову и огляделся вокруг. Все до одного люди — чужие ему, и даже он будто чужой сам себе. Вспомнил он, как провожал Рабиновича, своего друга, и сравнил его отъезд со своим отъездом. Как это было? Друг его Рабинович отправился за границу, а он пошел провожать его и встретил Соню. Погруженный в свои размышления, он вытащил шоколад, который дала ему Соня, и отломил себе кусочек. Увидел, что смотрит на него ребенок, и отдал ему этот кусок. Вскочил отец ребенка, и выхватил шоколад из детских рук, и выбросил в окно, и заорал на мать ребенка: «Корова! Где твои глаза? Ты что, не видишь, что „этот“ дает нашему ребенку?» Почувствовали соседи Ицхака его обиду и решили отвлечь его беседой от этого глупого фанатика, не понимающего, что шоколад — кошерный продукт.
В ходе беседы спросил их Ицхак: где можно остановиться? Начали обсуждать, какая гостиница хороша: Талесмана или Рабиновича? А если Рабиновича, то какого Рабиновича? Рабиновича из Варшавы или Рабиновича из Гродно? И принялись рассказывать о том, что, если один из Рабиновичей переезжает, тут же переезжает его соперник, другой Рабинович, и снимает дом для своей гостиницы напротив.
А поскольку заговорили они о гостиничном бизнесе, припомнили старые времена, когда не было во всем Иерусалиме гостиниц. Одни считали, что это было плохо, другие считали, что это было хорошо, ведь заповедь гостеприимства была дорога для еврейского народа, и не приходило в голову ни одному еврею извлекать из этого выгоду; наоборот, каждый, кто встречал путника, богатый ли, бедный ли, приводил его к себе домой, и кормил, и поил его, и укладывал спать, и заботился о нем не для того, чтобы получить плату; и делал это гораздо лучше, чем заботятся о своих постояльцах все хозяева отелей, у которых даже глазом моргнуть стоит денег.
«К чему упомянули тут Рабиновича, — спросил себя Ицхак, — и если шоколад — кошерная еда, что увидел в нем тот хасид? Почему выбросил его? Итак, советуют мне остановиться у Рабиновича». Поднял Ицхак глаза, чтобы спросить, к какому Рабиновичу советуют они ему пойти? Понял это один из попутчиков и намекнул ему, как приятелю, чтобы тот послушал, о чем говорят.
Сидели себе пассажиры в поезде и вспоминали прежние времена и прекрасные качества, которыми прославился еврейский народ. Был там, в поезде один знаток Торы, из старых иерусалимцев. Сказал он им, своим попутчикам: «Слышу я, что вы говорите о гостиницах, раз так, расскажу вам про один случай со мной в связи с этим. Однажды отправился я собирать пожертвования для ешивы „Эц Хаим“ [39] и приехал в Ришон ле-Цион. Встретил я там рабби Хаима-Дова, моего друга. Спросил он меня: „Что ты здесь делаешь?“ Сказал я ему: „А ты?“ Он ответил мне: „Я назначен сюда резником“. Спросил я его: „Как у тебя с заработком?“ Сказал он мне: „Слава Богу, часть заработка я получаю от моего ремесла, а остальное дает мне другое занятие“. — „Что это?“ Сказал он мне: „Я открыл нечто вроде постоялого двора, что зовется отелем, и тебя я прошу тоже остановиться у меня. Ведь известно тебе, что мой дом, слава Богу, кошерный для самых строгих блюстителей закона“. Тотчас взял он мои вещи, и привел меня к себе домой, и накрыл для меня стол с самыми лучшими кушаньями, и постелил мне свежую постель, и уделил мне много времени. Спустя три дня, когда подошло мне время уезжать, хотел я расплатиться с ним. Улыбнулся он и сказал: „Разве я хозяин гостиницы, чтобы брать плату? Просто я понял, что тебе нужна гостиница, и предоставил тебе гостиницу“».
Ицхак сидел и потирал большим пальцем правой руки мизинец левой руки. Итак, думал, итак… еду я в Иерусалим. Во всяком случае, должен я поблагодарить Соню за то, что она обошлась со мной хорошо и даже дала мне с собой припасы в дорогу. Правда, если бы не дала она мне шоколад, я бы не опозорился. Итак, через час я прибуду в Иерусалим, ведь я еду в поезде в Иерусалим, и это я понимаю, хотя и не изучал логику.
Дернулся поезд, как обычно, замедляя ход. Тут постоял немного и там постоял немного, пока не прибыл к заходу солнца в Иерусалим. Похватали все свои вещи, пробегая мимо своих попутчиков и не замечая их. Остался Ицхак на вокзале и не знал, куда пойти, подобно многим, прибывающим на новое место. Подошел к нему возчик и взял его вещи. Потащился Ицхак за ним следом и поднялся на его повозку.
1
Катится повозка меж утесами и скалами, отвесными кручами и горными пиками. Эти — смотрят сердито, а эти — наводят ужас. И те и другие грозятся рухнуть на истертую землю под их ногами, а истертая земля эта петляет и обвивается как змея вокруг повозки. Не успевает земля проглотить ее, как выносят лошади повозку и комья земли осыпаются с нее.
Оглянулся возчик назад. Увидел он кучку людей; бредут они от холма к холму и стонут под тяжким бременем дороги. Придержал он лошадей и, показывая на пальцах, крикнул: «За столько-то и столько-то грошей я доставлю вас в город». Но эти скряги — деньги для них дороже собственного здоровья — отказались они ехать и предпочли идти пешком. Разозлился возчик на самого себя: добра он желал этим неблагодарным, а те из-за платы в три-четыре гроша готовы застрять в пути, не поспеть на утреннюю молитву в синагоге и не услышать кантора, распевающего «Благословите Господа Благословенного!». Поднял он кнут и засвистел им в воздухе. Рванули лошади и подняли такую пыль, что она накрыла и их самих, и всех этих «двуногих» вместе с их поклажей. И снова покатилась повозка, как и прежде, поднимаясь в горы и спускаясь в долины.
Подул ветер. Поднял пыль и швырнул ее скалам в лицо. Все вокруг изменилось и «послышался тонкий, едва различимый звук» [40] , как будто оплакивают тут кого-то в горах. Молчаливая грусть окутала вдруг сердце Ицхака; так бывает с человеком, к которому приходят с известием, и он не знает, к добру ли это. Придержал возчик лошадей, пустил их шагом, и запел тихонько молитвенный напев.