Остался Маноах круглым сиротой. Бродил он по помойкам Зихрон-Яакова подобно всем беспризорникам, уличным мальчишкам, страдающим от голода. Прислуживал погонщикам ослов и извозчикам, ухаживал за лошадьми и ослами за объедки, и за пару сношенных башмаков, и за рваные штаны. Пожалел его рабби Хаим-Дов и привез его в Иерусалим в сиротский дом Дискина [42] . Провел он там годы, но не видел следа благословения. Служила в гостинице Рабиновича из Гродно одна еврейка из Багдада, о которой пошла дурная молва, что она, мол, решила выйти замуж за самаритянина. Объединилась против нее вся ее семья и выдала ее за Маноаха. Справили ему одежду, купили феску, и стал он помогать жене в гостинице. Не нравился этой женщине ее муж, она была мужеподобная и вспыльчивая, а он — кожа да кости, тощий и жалкий. Она обижала и дразнила его, и иногда даже била его. Маноах, привычный к страданиям, не сетовал на это и не жаловался. Так прошел год, и уже все вокруг решили, что брак получился удачным. Но жена Маноаха так не думала. Пошла она к гадалке. Выпал жребий: ей — ехать верхом на морском верблюде, ему — есть колючки. И получилось так, что гадание попало в точку. Не прошло и месяца, как она отплыла на корабле в Бейрут, а ведь арабы называют корабль морским верблюдом; а Маноах ел колючки, ведь жена его перед тем, как сбежать без развода, одолжила деньги у хозяина гостиницы, и вынужден был Маноах отрабатывать долг жены. Услышал об этом Шоэль-Гиршл и заключил сделку с его хозяином, Рабиновичем из Гродно, а именно: взял Маноаха и привел к себе. И сократил его имя, хватит с него, доходяги этого, чтобы называли его Ноахом.
В продавленной феске и истрепанном платье, висящем на его теле, еле волоча ноги в заплатанных башмаках, на которые он через каждые три-четыре дня добавляет еще заплату, с утренней молитвы и до «Шма» в постели, бегает Hoax по поручениям Шоэля-Гиршла и по поручениям постояльцев гостиницы, и выполняет любые работы, которые не всякий человек способен выполнить. И бывает, что его молитва на ночь в постели и утренняя молитва следуют одна за другой, так как не хватает ему времени для сна. Из-за этого мешаются у него в голове мысли, и он говорит то, что человек в здравом уме не скажет. Говорит Hoax в глаза Шоэлю Гиршлу: «Страшно мне за реб Шоэля-Гиршла, страшно мне за него!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Дурак! Чего тебе бояться за меня?» Говорит Hoax Шоэлю-Гиршлу: «Страшно мне: он спустится в ад. За что?! За то, что нет в его сердце милосердия ко мне, и он заставляет меня работать, как каторжного, а там, высоко в небесах, видят, видят все, что он делает мне, и есть у них еврейское сердце — и они полны милосердия к еврею». Говорит ему Шоэль-Гиршл на это в ответ: «Иди работай и не будь дураком!» Говорит Hoax: «Я иду работать, я иду работать! Если я не стану работать, он вышвырнет меня на улицу. Именно поэтому обязан я сказать ему, реб Шоэлю-Гиршлу, что страшно мне за него, страшно!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Уже сказал ты мне». Говорит Hoax: «И что из этого следует? Ну? А!?» Отвечает ему Шоэль-Гиршл: «Следует из этого, что ты — дурак!» Сказал Hoax: «Дурак я! Дурак я! В любом случае должно быть у еврея в сердце немного жалости к еврею». Смеется Шоэль-Гиршл и говорит: «Дурак… Запрещено жалеть дурака». Говорит Hoax: «Знаю я, что реб Шоэль-Гиршл — ученый, но там, на небесах, есть ученые, которые выше, чем он, и возможно, что они не так учат!» — «Что не так учат?» — «Что запрещено пожалеть еврея». Говорит Шоэль-Гиршл: «Если бы они жалели евреев, не свалили бы на меня такого дурака, как ты. Иди, делай свое дело, Ноах!» Возвращается Hoax к своим обязанностям и размышляет про себя: сколько лет жизни дано человеку? Семьдесят лет. А такой слабый, как я, наверняка не проживет долго, да и вовсе не обязан я жить долго, и, когда я умру, пожалеют меня на небесах. В этом мире говорят: дурак… нельзя жалеть его, а в будущем мире, говорят: наоборот, есть заповедь пожалеть, и — пожалеют меня.
3
Как только вошел Ицхак в отель, подошел к нему хозяин, поздоровался с ним и заговорил так, будто был знаком с ним с рождения. Он расспрашивал его о многом, а в ходе беседы присматривался к нему, желая понять, что за человек его собеседник, ведь обычно такие молодые люди по приезде в Иерусалим ночуют у своих товарищей. А если нет у них друзей, идут в турецкие бани и проводят там ночь, а назавтра идут и снимают себе полкомнаты или треть комнаты. У Ицхака… не было у него в Иерусалиме никого, и не знал он про этот обычай студентов учительских семинарий и «Бецалеля», а потому нуждался в гостинице, и поскольку извозчик привез его — к Тфилинскому, пришел — к Тфилинскому.
Как только внес Ицхак свои вещи в номер — заказал себе ужин. Принесли ему застарелый кусок хлеба и яйца, поджаренные на кунжутном масле. Хотел он заглушить привкус булочками, которые дала ему Соня в дорогу. Вспомнил историю с шоколадом в поезде. Отложил и не съел их. Пошел и попросил себе стакан чаю. Выпил, и очень понравился ему чай. И действительно, чай в Иерусалиме — самый лучший в мире, приготавливают его на дождевой воде, а нет чая вкуснее, чем чай на дождевой воде.
Поев и попив, вернулся он в свою комнату и лег в кровать. Удовольствия не получил он от своей кровати. И от кровати как таковой, и из-за соседей в комнате. Неудобно было ему лежать, никак не шел к нему сон. Принялся он размышлять о том, что ждет его в Иерусалиме. А так как у него было плохое настроение, рисовались ему картины одна мрачнее другой. Повернулся он на другой бок и стал думать о том, что произошло у него с Соней. Начал он разговаривать сам с собой. Соседи его были уверены, что он не в своем уме. Ицхак был в своем уме, просто прежние напасти, удручавшие его, толкались и просили себе выхода, чтобы освободить место напастям будущим.
1
После завтрака записал он себе в блокнот несколько адресов, взятых им в гостинице, и вышел искать себе квартиру. Обошел несколько кварталов и спрашивал во многих домах, не сдается ли здесь комната? В одних местах нравились ему хозяева, но не нравилась комната; в других местах нравилась ему комната, но хозяева ее не нравились; а были и такие места, где не понимали, о чем он говорит, ведь есть такие домовладельцы — сидят они у себя в домах под своей крышей и не знают, что есть бездомные люди, без крова над головой. Так ходил он с места на место и из одного двора в другой двор, пока не прошла большая часть дня, а он не нашел комнату. Решил он вернуться в свою гостиницу; устал он от беготни и от путаницы в мыслях и решил досмотреть завтра то, что не успел — сегодня. По дороге попал он на Русское подворье. Увидел, какое это приятное и просторное место — умиротворенная тишина царит там, и стены отделяют его от шумного города, и веет приятный ветерок; стало хорошо у него на душе, и присел он отдохнуть.
Старики, любящие и знающие каждый камень и каждый угол в Иерусалиме, рассказывают, что место это собирался купить один еврей, но не сошелся с хозяином участка по вопросу ширины улицы. Покупатель утверждал, что должно быть шесть футов, чтобы два верблюда, нагруженные мешками и идущие навстречу друг другу, смогли разойтись, а продавец говорил, что хватит с него ширины для одного нагруженного верблюда, т. е. трех футов. Один не уступил, и другой не уступил, вот и был продан этот участок, как и три соседние с ним, — русским. А евреи того поколения теснились внутри стен, в арабских переулках, без луча солнца и без клочка зелени, портили свои глаза без света и терзали свои тела духотой, без глотка свежего воздуха, мирясь со своими мучениями и утешаясь будущим, когда будет возвращена Эрец Исраэль евреям и каждый еврей будет жить в доме, убранном, как царский дворец. А если было у еврея немного денег, он снимал себе дом у иноверца и покупал себе право на владение. Каким образом? Идет он к уважаемым горожанам, и там оформляют ему письменный договор на право владения домом и двором. Сдает он на своем дворе тут — часть квартиры, и тут — угол, и берет плату по цене, принятой в Иерусалиме. И любого из тех, кто захочет аннулировать договор, оттого что уже выросли цены на жилье, преследуют и презирают. А почему же растут цены на жилье? Потому что народы хотят проглотить еврейский народ и потому что домов в городе — мало. Так вот, владельцы этих договоров рассматривали себя как хозяев жилья в силу соглашения, заключенного при участии уважаемых жителей Иерусалима, которым была дана власть от лица администрации Стамбула.