Кто знает, сколько бы еще Ицхак сидел, если бы не вошел один молодой человек, высокий и худой; голова его склонилась на плечо, на голове маленькая шляпа, на локте висит папка с рисунками, в руках — картина. Запахло красками, и вспомнил Ицхак о своем ремесле. Подошел и сказал ему: «Вижу я, что ты имеешь дело с красками, может быть, ты знаком с моими собратьями по ремеслу, малярами в Иерусалиме?» Склонил художник голову на другое плечо, взглянул на него одним глазом (так смотрит человек на нечто, на что жаль тратить оба глаза) и сказал: «Я не занимаюсь малярным делом, милостью Божией — я рисую». И заказал хозяину принести ему два стакана чаю, один — на завтрак, а второй — как приз своему телу, стоявшему с ним на стене, чтобы он написал такую картину, которую не написали до него. Опустил Ицхак голову и вышел опозоренный.
То, что не сделал этот художник, сделал другой художник. В то время был Иерусалим полон художниками, приезжающими учиться живописи у профессора Бориса Шаца в Иерусалиме, и, естественно, были среди них люди приятные и неприятные. Тот, с кем встретился Ицхак в тот раз, не был приятным человеком; тот, с кем он познакомился позже, был хорошим человеком и поддержал Ицхака, как мы вскоре увидим.
1
Рядом с домом, где снимает Ицхак комнату, стоит несколько домов. Люди, которые довольствуются малым, поставили эти дома, люди, которые довольствуются совсем малым, поселились в их подвалах. Когда вышел Ицхак из закусочной, увидел он вывеску «Шимшон Блойкопф — художник». Имя его Ицхак слышал и картины его видел в нескольких собраниях, еврейских и не еврейских, а уж рамки его можно было найти в доме каждого учителя-еврея, в Яффе и Иерусалиме.
Это — рамки в форме могендовида. Сделаны они из оливкового дерева и инкрустированы ракушками; только учителя из Яффы, ценители литературы, вставляют в рамки портреты наших писателей и поэтов: самого знаменитого — посередине, и вокруг него — писателей помельче, и среди них — свой портрет. Ведь не найдется ни одного учителя и ни одной учительницы в Яффе, не считающих себя писателями. Не таковы учителя Иерусалима, которые считают себя учеными и вставляют в них, в эти рамки, портреты наших великих мудрецов, и среди них — свой портрет. Блойкопф был соотечественником Ицхака. Теперь, стоя перед его домом, Ицхак почувствовал непреодолимое желание зайти к нему.
Шимшону Блойкопфу было около тридцати, и у него было больное сердце и больные легкие, и знал он, что конец его близок, и потому особенно усердствовал в своей работе, чтобы успеть сделать при жизни то, что не сумеет сделать после смерти. Ведь когда человек мертв, он не может рисовать, и мало того, в час отхода в мир иной все события его жизни проходят перед ним, и они прекраснее и дороже ему в тысячи тысяч и десятки тысяч раз. Блойкопф знает все это и не так наивен, как иные глупцы-художники, он хочет использовать каждое мгновение, данное ему, чтобы писать, и хочет вернуть миру хоть немногое из того, что мир дал ему. А после смерти? Вот он хочет протянуть руки и рисовать. А они отвечают ему: уже преданы мы земле, ведь прах — мы. И ему хочется плакать. Но слезы не приходят, ведь глаза его залеплены глиной.
Он больше не пишет картин, так нравившихся его современникам, и не изготавливает рамок для фотографий, но пишет то, что открывается ему свыше. И хотя ему ясно, что он ничтожнейший из ничтожных, и не живет по Торе, и не соблюдает заповедей, — знает он, что милостивы к нему Небеса и дают ему силы видеть и рисовать. И наверняка есть особое намерение у Творца Вселенной, и конечно же это — желание, чтобы узнали потомки, как прекрасен Иерусалим даже в унижении своем, и поняли бы, что был такой Шимшон Блойкопф, сумевший увидеть эту красоту.
Его овальное лицо окаймлено золотистой бородкой, а голубые глаза светятся из-под ресниц радостной улыбкой, идущей от доброго сердца. И в самом деле, чувствует он, Шимшон Блойкопф, наслаждение от того, что в каждое мгновение проходят перед его взором картины, радующие сердце художника. Иные он видел и прежде, наяву, но не обращал на них внимания. Теперь, когда они приходят и стоят перед его внутренним взором, он видит, что они еще прекраснее, чем были, и знает, как их написать. Ковры из цветов, покрывающие долины и холмы в месяц нисан; голубоватые горные кручи на востоке; одинокое растение в поле; маленькая травка, выглядывающая из скалы; старая женщина, плачущая у Западной стены; печаль, лежащая в тени стены и спящая тяжелым сном; маленькая птичка, пристроившаяся в бороде старика, сидящего у колодца на своем дворе и дремлющего над книгой, — все эти картины проносятся перед его внутренним взором. И как они предстают перед ним, так и ложатся на холст чудесными красками, извлеченными из его тюбиков. Много лет тому назад приехал Блойкопф в Иерусалим вместе с первыми учениками «Бецалеля», писал картины и изготавливал рамки для фотографий, принесшие ему известность в Эрец. Позже открыл собственную художественную мастерскую. А чтобы не писать картины ради заработка, делал вывески для лавочников. Однако не так уж много желающих заказать вывеску, это не дает ему заработка, и вот он стоит и пишет картины, мучимый одновременно и голодом, и страстным желанием рисовать. Иногда побеждает голод, а иногда — желание писать. Над голодом художник не властен, а от своих желаний он может отказаться, все же заставляет он себя забыть о голоде, стоит и рисует. Донимает его сердечная боль — утихомиривает он свое сердце и говорит ему: ты что, лучше моего легкого? Донимает его легкое — утихомиривает он его и говорит ему: ты что, лучше моего сердца? И возвращается к своему ремеслу, и делает свое дело. А если голод донимает его, ударяет он себя по животу и говорит: ты что, знатнее меня? Я… даже если умираю от голода я… я молчу.
2
Едва постучал Ицхак в дверь, как отпрянул Блойкопф и разозлился, браня и ругая его про себя, как поступил бы любой из нас, когда является посторонний и отрывает нас от работы. Но тотчас же сменил он гнев на милость и приветливо встретил его; каждый человек создан по образу и подобию Божьему, а Блойкопф был добрым и гостеприимным человеком. Как только сказал Ицхак, из какой он страны, приветствовал его Блойкопф, и стиснул ему руки с безграничной любовью, и не отпускал их, как если бы свернули перед ним всю Галицию и вложили ему в руки: особую любовь питал Блойкопф к земле, где родился, и каждый прибывший из Галиции был для него живым приветом, присланным оттуда.
Все то время, что Блойкопф жил в Галиции, не был он привязан к ее жителям, а как только уехал оттуда, полюбил их. На то было много причин, но главное, что он чувствовал себя в Иерусалиме среди русских евреев не в своей тарелке, потому что «русские» эти, несмотря на широту сердца, щедрость, острый ум, мужество и чувство ответственности, лишены чего-то, что дано нам, выходцам из Галиции, в изобилии. И так как Ицхак Кумар был родом из Галиции, обрадовался ему Блойкопф и не успокоился, пока не усадил его перед собой и не показал ему несколько своих работ. А так поступает он далеко не со всяким — не всякий человек стоит того, чтобы художник утруждал себя ради него. Под конец посвятил его Блойкопф в часть своих замыслов и истолковал ему некоторые свои картины. «На самом деле вовсе не всякая хорошая картина требует пояснений, но оттого что большинство людей смотрят и не понимают, что они видят, должен он, художник, помочь им увидеть. На первый взгляд довольно с художника того, что он рисует; иногда даже он сам не знает, что именно он изображает, но, во всяком случае, ему об этом известно лучше, чем его истолкователям, не говоря уж о тех, кто считает себя покровителями художников», — говоря так, Блойкопф показал Ицхаку еще несколько картин, которые могут ошибочно приписать ему, а это не что иное, как работы самых разных людей, не связанных между собой ничем, но подражающих ему. На первый взгляд это не должно было бы тревожить его, ведь никакое подражание не может быть правдой. А в каждом подлиннике есть своя правда, и незачем ее занимать у других. Известно, что любое подражание изначально не нужно, и не стоило бы беспокоиться о пустом, однако появились критики, упоминающие имена авторов подделок наряду с его именем. «Ты можешь сказать: неужели и вправду картины, изготовленные подражателями, так похожи на те, что я пишу? Скажу я тебе: нет, не похожи, а если и похожи, какая в них нужда, ведь мои уже существуют, а то, что мои картины существуют, невозможно отрицать, ведь если это не так, то чему же они подражают?»