– Вы разве… я хочу сказать… Боже, я, конечно, слышала, но… – Она отступает на шаг, оглядывает его с головы до ног, на красивом личике проступает отвращение. – Разве вы?..
Поняв, о чем лепечут прелестные уста, Бертран запрокидывает голову и оглушительно, совсем не куртуазно, хохочет.
– Господь с вами, домна Маэнц! Вы о НЕКОТОРЫХ наклонностях графа, да? Говорят, он не пропускает ни одного хорошенького мальчика, но я-то мало похож на хорошенького мальчика!
Да уж. Бертран де Борн мало похож на хорошенького мальчика. Ему тридцать четыре года, он высокого роста, почти вровень с верзилой графом Риго, и хотя от природы хрупкого сложения, с узкой кистью и неширокими плечами, – силен и ловок.
Краска медленно заливает лицо домны Матильды.
– Ах, мессен! – укоризненно шепчет она. – Вы совсем позабыли вашу бедную Маэнц!
Бертран глядит на нее виновато.
– Как же быть, чтобы вы меня простили? – спрашивает он, беря ее за подбородок. Милое капризное дитя. Как хороша, когда гневается.
– Ах, не знаю! Злой!
Топнув ножкой и сбросив с плеч гирлянду, она убегает.
Свесив голову, бредет Бертран к пиршественным столам. Он оглядывается по сторонам, будто впервые видит все то, что щедро открывается взору: празднично убранные столы, нарядных дам и кавалеров, состязания менестрелей, бывалых воинов, занятых негромкой беседой.
Некогда был Бертран полон сил, стихи переполняли его, каждая женщина казалась желанной добычей, крепостью, которую необходимо покорить (и покорял!). Каждый приз, будь то золотая цепь или простой полевой цветок, виделся достойным яростной борьбы (и завоевывал!). И сразу стал одним из первых, не пришлось долгие годы добиваться признания, медленно восходя к успеху. Ворвался ураганом в этот чинный цветник Куртуазности, закружил в неистовом порыве цветочки и листочки, но осторожно при том закружил, ни одного не повредил – просто немного потанцевать заставил. Разве что пару лепестков местами переставил.
И все полюбили его, все узнали его, все восхитились: ах, превосходнейший трубадур Бертран де Борн! Храбрец, наглец, удалец: с королевскими сыновьями дружит и ссорится, знатнейшую даму Лимузена во всеуслышанье объявил своей госпожой и песни в ее честь сочиняет.
А потом как-то разом другую даму себе нашел: домна Гверра [1] ее звали. Все в этой домне было прекрасно, ни одна земная женщина с ней сравниться не могла. И блага несла с собой такие, какие никакая иная дать не могла.
Так пеняла на Бертрана де Борна его дама Маэнц де Монтаньяк своим подругам.
Вдруг у пиршественных столов, накрытых прямо в саду, – шум и переполох страшнейший. Сбегаются слуги, слетаются дамы.
Что случилось? А вот что: домна Аэлис, сидя под навесом, увитым диким виноградом, кушала суп и подавилась. Она кашляет, суп пузырится у нее носом. С шумом взлетает стайка воробьев.
Ах, какой ужас! Разрежьте корсаж! Устрашающего вида кинжал, с убитого сарацина в Святой Земле снятый, вспыхивает в воздухе, его заносят над несчастной домной Аэлис. Вспарывается белый атлас, и, к великому восхищению окружающих, на волю выпархивают маленькие округлые пленницы, но домна Аэлис задыхается, она краснеет, она синеет, из ее горла вырывается хрип. Домна Аэлис беспомощно бьет руками, ее груди подскакивают, узкая ручка, унизанная перстнями, попадает по соусу, брызги летят во все стороны. Огромные жирные пятна расползаются по атласу разрезанного корсажа домны Аэлис. Безнадежно испорчено платье домны Гвискарды. Домна Айа уже потеряла сознание. Домна Аэлис умирает. Домна Айа не вынесет смерти домны Аэлис.
– Да отойдите вы, кретины.
Это старый Оливье де ла Тур, крестоносец, за свирепость в боях с сарацинами прозванный не де ла Туром, а просто Турком.
– Пшел отсюда, говорю!
Умело раскидал встревоженных подруг и неумех с лютнями. Грубые руки у Турка, в мозолях от поводьев и рукояти меча. От такого обращения один из кавалеров в траву упал и оттуда гневно на крестоносца уставился. Каков наглец! И не так уж он знатен, этот де ла Тур! Ах, как невежливо, как некуртуазно, фрр!..
Оливье схватил домну Аэлис за белокурые косы, пальцы в рот ей запустил и надавил на затылок, нагнуться заставил. Забулькало в горле у Аэлис, и прямо на траву и шелковый, мехами отороченный подол, извергла она все, что кушать изволила: ягодки и светлое виноградное винцо, печеньица и мяско, хрустящий изумрудный салатик и янтарный лучок, ароматный соус и липкие восточные сладости… Только вперемешку все это было и вид имело неприглядный. А поверх всего исторгнутого лежала крупная, с воробьиное яйцо, жемчужина.
Рыдая, заливаясь соплями и слюной, мокрыми руками за разрезанный корсаж хватаясь, обвисла Аэлис на руках у Оливье-Турка. Тот по волосам белокурым красавицу гладит:
– Все уже прошло, моя радость. Все позади.
Она только головой мотала, от ладоней уходя, чтоб не смели ее по волосам гладить. Уворачиваясь от ласки, локтем по губам его задела: молчи, молчи!
Замолчал Оливье де ла Тур, отпустил домну Аэлис. А тут и Бертран подошел – он Оливье-Турка вассалом был и земли из его рук получал, когда Итье де Борн, отец Бертранов, умер. Был с этим Итье Оливье-Турок весьма дружен и в Святую Землю вместе ходил; долгие годы связывало их братство по оружию и соседство владений. Оттого он и дочь свою Агнес, не дрогнув, за Константина де Борна, меньшого сына Итье, отдал.
За благонравного, отцовской и сеньоровой воле всегда покорного Константина. А не за этого смутьяна и головореза Бертрана, от которого одни неприятности.
Так-то оно так, только вот к Бертрану сердце Оливье лежало, а к Константину – нет.
Ну да дело сделано. К тому же, когда Агнес в брачные лета вошла, Бертран был женат уже на своей Айнермаде, даме хорошего, хотя и не слишком знатного рода.
Еле заметно улыбаясь, поклонился Бертран своему сеньору.
– Вижу, едва не случилось несчастье? – спросил он.
– Да, – сказал Оливье.
– И случилось бы, не будь рядом мессена Оливье, – решительно заявила домна Маэнц.
Рыдающую Аэлис передали дамам, и те увели ее в дом. А рыцарь, которого Оливье толкнул, когда к домне Аэлис спешил, наклонился над кучкой извергнутого из чрева прекрасной дамы, привлеченный блеском жемчужины. Поднял, рукавом от нечистот отер, и заиграла жемчужина пуще прежнего.
Повертел в пальцах, остальным показал.
– Не терял ли кто жемчугов?
Начали оглядывать одежды. Но нет! Все жемчуга на месте, никто не сронил такого дива. Домна же Аэлис жемчугов не носила, о том доподлинно было известно.
Да и не было ни у кого жемчужины такой величины и такого дивного цвета.
Стали думать и гадать: откуда бы жемчужине в супе взяться?