И лишь потом, обменявшись с супругом поклонами и поцелуями, украдкой, быстро, прижала к себе Итье – тот стерпел.
А Бертран смотрел на свою прекрасную жену, которая любила его так преданно, – и на душе у него скребли кошки.
* * *
Вы только что слышали о том, как вышло, что Бертран де Борн помирился со старым королем Генрихом. Настала редкая минута, когда Бертран проявил слабость – и вот оказалось, что простодушие и есть самая большая, самая что ни на есть удачная хитрость. Ибо стоило Бертрану искренне признаться в том, что растерял он все свое остроумие и лишь опечален теперь утратой Молодого Короля, на которого возлагал все надежды, как сердце старого короля – обычно ледышка ледышкой – растаяло. Может быть, как раз потому, что давно не видел он искреннего чувства – ни от приближенных, ни от удаленных, ни от родных своих детей, не говоря уж о супруге, королеве Альенор.
Как бы то ни было, а обнял Генрих Бертрана де Борна и не пожелал больше держать его в плену. Взял за руки Бертрана и сына своего Риго и соединил эти руки, сказав: «Будьте отныне друг другу опорой». И опустился Бертран на колени перед графом Риго и поклялся ему в верности, а граф Риго взял его ладони в свои. И Бертран встал с колен уже не врагом графа Риго, а его верным соратником и другом.
Итье глядел на это диво, широко раскрыв глаза и ничего не понимая. Только что отец был повержен и угнетен – но едва произнес Бертран несколько удачных слов, как король переменил к нему отношение. И граф Риго – вот что поразительно! – тоже к эн Бертрану переменился.
И вот уже все трое, чуть ли не обнявшись, беседуют о делах аквитанских, и Бертран дает весьма дельные советы графу Риго, как ловчее уязвить Адемара Лиможского. Ибо теперь, когда эн Бертран приведен к надлежащей покорности, несомненно захочет граф Риго возвратиться к старой вражде с эн Адемаром.
Граф Риго слушал очень внимательно, то и дело задавая вопросы, на которые Бертран охотно давал пространные ответы.
После принесли вина, мяса и прочих яств. И пировали граф Риго с Бертраном де Борном, вытирая жирные пальцы о шерсть вертевшейся под ногами собаки, и со смехом вспоминали былую свою вражду. Ибо нравились они друг другу с незапамятных времен, да только обстоятельства все время складывались не в пользу их дружбы.
Риго хлопал Бертрана по спине, от души хохотал, сам подливал себе вина, не дожидаясь, пока сонный слуга сообразит это сделать. Припоминал разные потешные случаи. Бертран, выпив как следует, тоже графа Риго по спине хлопал и смеялся.
Подозвали Итье, позволили и ему вина выпить. Граф Риго и Итье по спине потрепал.
– Настоящее богатство – такого сына иметь, – похвалил граф Риго Бертранова оруженосца.
– А у меня таких двое, – похвастался Бертран.
– Так отдайте мне одного, – попросил Риго. – В знак нашей дружбы.
– У вас, небось, сыновей столько, что можно армию набрать, – сказал Бертран. Тут Итье заметил, что отец вовсе не так уж пьян.
Граф Риго хмыкнул.
– Их я в глаза не видывал и не знаю, что они за воины, а вот вашего сына за это время узнал хорошо. Под стенами узилища ночевал…
Бертран де Борн отвечал графу Риго так:
– Бросьте вы эти глупости, мессен. Давайте лучше еще выпьем.
И граф Риго тотчас же позабыл об Итье. А Бертран, устраиваясь спать, долго еще ворчал себе под нос о «неуемном мужеложце».
Надобно добавить, что, в знак особого расположения, граф Риго пригласил эн Бертрана спать в его, графа, кровати. Обычай был таков, что доброго гостя хозяева укладывали спать с собой, так что ничего предосудительного в подобном приглашении не усматривалось. Бертран охотно согласился, ибо кровать у графа удобная, широкая и теплая.
Граф Риго был достаточно пьян, чтобы не слышать, как ворчит эн Бертран. А Итье слышал, и ему не по себе сделалось.
* * *
И вот возвратились они в Борн, обласканные королем, примирившиеся с графом Риго. Бертран весел был, всю дорогу посмеивался. Велел ему старый король Генрих отныне делить Аутафорт с Константином – со всех доходов надлежит каждому брату иметь ровно половину.
Дама Айнермада навстречу супругу вышла. На руках меньшого сынка, Константина, держала. А старшие дети – Бертран и Эмелина – возле матери стояли, на отца глядели, улыбались.
Эн Бертран даму Айнермаду поцеловал сердечно, меньшого сынка за щеку щипнул, дочке Эмелине нежно ручку чмокнул, со старшим сыном обнялся дружески, поблагодарил за то, что хорошо о матери заботился.
Два дня после возвращения эн Бертран ничего не делал. Ровным счетом ничего. Отсыпался и отъедался, даже растолстел немного.
Дама Айнермада ни о чем его не расспрашивала. Ждала, пока сам расскажет.
Бертран же только справился о том, не возвращался ли жонглер Юк и нет ли от него вестей. Узнав, что сгинул бездельник бесследно, лишь вздохнул.
* * *
После всего, что мы уже слышали об эн Бертране, трудно поверить, будто он действительно согласился довольствоваться половиной доходов, приносимых землями Аутафорта.
Нам – и то трудно. Так что говорить о домне Айнермаде – ведь она знала Бертрана несравненно лучше нашего.
И потому затаила она в сердце печаль и не знала ни минуты покоя с тех самых пор, как эн Бертран, ее супруг и господин, возвратился из Лондона.
Пока эн Бертран на кровати валялся, лютню рассеянно теребил и по жонглеру Юку скучал, была тревога еще тихой и много воли не забирала. Так, скреблась себе мышкой в потаенных закутках души, не мешая ходу повседневных дел.
Но затем эн Бертран с кровати восстал, во все лучшее оделся и, взяв с собой старших сыновей, в Аутафорт отправился. Вот тут-то тревога и запылала лесным пожаром.
Да разве Бертрана остановишь, разве станет он кого-нибудь слушать?
Жену свою, домну Айнермаду, эн Бертран искренне любил и любовью ее дорожил. И это никак не мешало ему куртуазно ухаживать за Маэнц де Монтаньяк, за Гвискардой де Бельджок, за Матильдой-Ланой, супругой Генриха Саксонского, и еще за некоторыми другими дамами, которых здесь нет времени перечислять.
Но никакие на свете дамы, даже самые прекрасные и достойные любви, не могли помешать эн Бертрану делать то, что он считал нужным.
Поэтому смотрела домна Айнермада, как удаляется от замка Борн сеньор Бертран, сопровождаемый двумя своими подросшими сыновьями – крепкими, красивыми юношами (сколько сил на них положено!) – и не утирала бегущих по щекам обильных слез.
* * *
О решении, которое вынес король Генрих, в Аутафорте было уже известно. Константин де Борн в душе так и кипел, однако злобу в себе давил, ибо Адемар Лиможский вдруг заявил, что решение это правильное, – не с руки младшему брату быть как бы сеньором над старшим. А Элиас Перигор – тот вообще ничего не сказал. Он воевать не хотел. Ни с Бертраном, ни с Константином, ни с Адемаром, ни тем более (Боже упаси!) с графом Риго.