А домна Агнес молчала…
В качестве посредников между соперничающими братьями согласились выступить граф Риго и аббат Амьель. Встречу нарочно в Аутафорте назначили – для торжественности.
Бертран, конечно же, последним явился. Как всегда, произвел очень много шума и грохота, покрасовался и так, и эдак, распугал кур и прислугу, а после у всех на глазах с графом Риго дружески обнялся. У эн Константина (как оно и ожидалось) челюсть отвисла. Эн Бертран на брата мельком глянул, искоса – ну как, братец, нравится?..
Граф Риго Бертрана из объятий выпустил, сыновей Бертрановых громогласно нахваливать принялся. Вот, мол, какие молодцы. В отца удались, сразу видать. А уж отец их какой молодец – таких поискать еще. Особенно же хвалил граф Риго младшего, Итье, – за преданность и бесстрашие.
Всем уже надоело смотреть и слушать, как милуются эн Бертран с графом Риго, а граф все не унимался, и Бертран его подзуживал.
Наконец угомонились эти двое. И разговор о деле пошел.
Сводился этот разговор к той скучной теме, что доходы с земель, принадлежащих замку Аутафорт, будут теперь оба брата делить поровну. Ибо и в самом деле противно всем законам и установлениям, чтобы младший брат сделался как бы сеньором над старшим, и чтобы старший оказался как бы его вассалом. А ведь именно эта несправедливость и имела место с тех самых пор, как эн Константин де Борн сделался владельцем Аутафорта. Так что покушения эн Бертрана можно считать вполне справедливыми. И хотел Бертран, таким образом, лишь восстановить законность.
Все эти рассуждения не нравились ни Бертрану, ни Константину. Оба они хотели Аутафорт только для себя.
Эн Константину как-то зябко было. Догадывался, что старший брат какую-то новую, весьма хитроумную пакость затевает. Для того, небось, и с графом Риго дружбу свел. Стала у Константина земля Аутафортская как будто понемногу из-под ног уходить. И понимал Константин: не успокоится Бертран, пока не отнимет у него замок. Чуял близкую беду, да только знать не мог – как именно случится.
После долгих переговоров разделили пашни и угодья, лес и даже речку, договор составили. Аббат взял его на хранение и на прощание оставил братьям наставление о братской любви.
Насупившись, слушали аббата Бертран и Константин, друг на друга не глядели. Граф Риго украдкой позевывал. Много долгих речей о братской любви говорилось на его коротком веку, да вот толку с того было очень немного.
А аббат все заливался соловушкой. Наконец заключил торжественно:
– Обнимите же друг друга и поклянитесь отныне жить в добром согласии, разделив между собою и доходы, и честь!
Нехотя встали. Сперва Константин, потом Бертран. Приблизились один к другому. С годами сгладилась семилетняя разница в возрасте, и стали они очень похожи. Только Константин ростом пониже. И у Бертрана лицо дерзкое, а у Константина, скорее, задумчивое.
Поглядел Бертран на брата, носом посопел и вымолвил еле слышно:
– Cal croy… (Уродец…)
А после, вздохнув, обнял его – в первый и последний раз в жизни ощутив на своей груди живое тепло его тела.
* * *
Жонглер Юк отыскался в самом начале зимы – крестьяне подобрали на дороге, где он замерзал по пьяному делу. Так ослаб, что о помощи попросить уже не мог, язык не ворочался. Дотащили сострадательные мужланы пьяного бродяжку до первой лачуги, руки-ноги странничку растерли и уложили поближе к теленку. Пусть отогревается, в себя приходит.
Пришел Юк в себя, заохал. Был он, бедняга, подпаленный, а стал подмороженный! Покашлял, ужаснулся – голос-то, голос бархатный да атласный, достояние Юково – пропал! На руках пройтись вздумал, корову изумляя, – а руки не слушаются, подгибаются. Предатели! Все, все в беде его бросили, даже родимое тело слушаться отказалось.
– Ой-ой, – сказал Юк и зарыдал прегорестно, – все потерял я, что имел. Помирать мне пора.
– Да поживи уж покамест, – утешали его мужланы.
Но Юк все ныл да причитал и так мужланам надоел, что они его из лачуги обратно на дорогу выставили: иди, откуда пришел, милый человек!
И побрел Юк дальше, жалея себя смертно.
А тут, как на грех, снег повалил. Сырой, липкий, так и норовит глаза залепить, до самой печенки пробирает. Отмахивается Юк, что есть силы, да только силы почти что нет. Отгоняет Юк от себя эту мокрую напасть, но все напрасно, одолевает Юка зима и скоро до смерти одолеет. Как живое существо, наскакивал на бедного жонглера снег, будто проглотить его вознамерился. Уже не стыдясь, зарыдал Юк во весь голос, какой еще оставался.
– Бедный я! – выкликал Юк. – Несчастный я! Страдалец я, невезучец! Бесталанный я бродяга! Ходит по пятам за мной беда, одолевает меня горе, заело меня злочастие! В неудачный час зачал меня батюшка! На беду родила меня матушка! Зачем не сгорел я от разбойников! Зачем в снегу не замерз! Ой-ой! Лютню я потерял, голос я отморозил, господина моего оставил!
Так заливался он, о смерти просил. И не заметил, как выросла впереди темная тень. Шагнул Юк вперед и головою в бок лошадиный уперся. От неожиданности рот захлопнул, аж зубы лязгнули. Едва язык не прикусил. А тот, кто на коне сидел, подхватил Юка крепкой рукой за шиворот. Юк заскулил, а тот, что на коне, засмеялся. Тогда Юк понял, что зла ему не желают, засуетился, в седло полез.
Там, в седле, хмыкнули и очень знакомо посопели перебитым носом.
– Ох, – вымолвил Юк, привалясь к Бертрану насквозь мокрой костлявой спиной. – Ох, эн Бертран… Ох, господин мой…
И разревелся в три ручья, уже непритворно.
* * *
Понятное дело, привез эн Бертран этого Юка в замок, сдал на руки кухонной прислуге и далее заботы о жонглере простереть не соизволил. Впрочем, Юк и сам о себе всегда неплохо заботился.
Домна Айнермада, проведав о возвращении Юка, вовсе не обрадовалась, чего и не скрывала. А девочка Эмелина то и дело бегала на кухню, а после с восторгом докладывала братьям:
– Батюшкин жонглер свиную ляжку ест! Жир во все стороны летит, хрящи так и трещат, жилы зубами рвет, а сам аж рычит, так стонет!
Или:
– Батюшкин жонглер из кувшина красное вино пьет, будто наша Зорька воду из ведра!
Итье спросил:
– Ты-то откуда знаешь, что он красное пьет? В кувшин к нему лазила?
Эмелина ответила бойко:
– А он на рубаху пролил.
В третий раз прискакала Эмелина и сообщила:
– Батюшкин жонглер к нашей Лизе под юбку полез!
Тут Бертран, старший сын эн Бертрана, рассердился и велел сестре оставаться с ними, а на кухню зря не бегать. Надувшись, Эмелина уселась подле братьев, чинно сложила руки и принялась громко вздыхать.
Бертран с Итье снова над шахматами склонились. Чудесные шахматы, резные, – память сеньора Оливье (подарил когда-то крестнику).