– Ну и пусть, – молвил Бертран.
Хауберт на него, как на больного, посмотрел.
А Бертран сказал:
– Свяжи его хорошенько. – И гаркнул в темноту наугад: – Ханнес!
Ханнес тотчас отозвался из мрака (он на лестнице стоял, в опочивальню не поднялся):
– Здесь я!
– На дворе я навозную кучу приметил, за конюшней.
– Была, – согласился Ханнес.
– Отведи туда старика и дай ему пять ударов доброго кнута. Да смотри, до смерти не забей. Потом выведи за ворота, и пусть уходит, куда хочет.
Рено от унижения заплакал, таясь, кусая губы. Хауберт спихнул его с рук на руки Ханнесу, после чего возвратился к Бертрану.
Бертран лицо потер, на брата взгляд перевел. Константина держали за руки двое брабантцев – будто распинать его вот-вот потащат. Лицо у Константина растерянное, в красных пятнах. Взгляд Бертранов поймал, прошептал:
– Что вы делаете, брат? Опомнитесь!
Бертран велел наемникам:
– Отпустите его, только оружие не отдавайте.
Те Константина выпустили.
Бертран шагнул к нему навстречу, опущенный меч в руке держа. Потом вдруг резко мечом дернул – Константин поневоле отпрянул.
Бертран засмеялся.
– Что стоите? – сказал он младшему брату. – Бегите, догоняйте жену! Не хотите же вы потерять Агнес де ла Тур, как потеряли ее приданое?
Константин хрипло спросил:
– Где Гольфье?
– Цел и невредим. Небось, возле дядьки Рено трется и ревет.
– Нет уж, – сказал Константин. – Мой сын никогда не плачет.
– В меня пошел, – хмыкнул Бертран. – Вы-то всегда были плаксой… Ну, идите, идите. Бегите к Адемару, похнычьте у него на плече. Может, опять вам войска в помощь пришлет, чтобы меня отсюда выкурить.
– Я ненавижу тебя, – проговорил Константин.
Бертран наконец подошел к нему вплотную, тронул за плечо и слегка подтолкнул к лестнице.
– Вот и хорошо, – сказал он. – Ступайте, ступайте.
* * *
Проснувшись от странного шума, девочка Эмелина спросила:
– Почему так темно? Еще ночь?
– Ночь, – отозвалась служанка.
– Я ничего не вижу, – пожаловалась Эмелина. – Зажги факел.
– Боязно, – сказала служанка.
Дочка Бертрана прогневалась.
– Зажги! – повторила она. – Почему все шумят, если ночь?
Зажигая факел, служанка ответила:
– Ваш батюшка опять предал господина-то нашего. Нанес ему удар в спину, покудова тот спал и о худом не грезил.
Эмелина в кровати завозилась, вскочила, в необъятной рубахе путаясь.
– Батюшка опять Аутафорт захватил? – переспросила она. – Война?
– Война не война, – рассудительно сказала служанка, – а вот вам, моя госпожа, лучше бы поспать.
– Нет уж, я хочу посмотреть! А что батюшка сделал со своим братом?
– Выгнал, небось. Не убил же. Родная все же кровь…
– А госпожа Агнес?
– Госпожа Агнес вашему батюшке в рожу наплевала и сама ушла, – сообщила служанка. – Ох, опять все большой кровью кончится…
Эмелина сказала:
– А мне нравится Аутафорт. Я бы хотела здесь жить. Всегда.
* * *
Братья Эмелины в разбойном нападении на Константина не участвовали. Оба на отца обиделись: не доверяет он им, что ли?
Ибо таков был этот Бертран де Борн: сам с людьми зачастую бывал весьма высокомерен и небрежен; те же неизменно платили ему обожанием.
Лето 1184 года, Аутафорт
Бертрану 39 лет
Едва только аббат Амьель узнал о предательстве, которое совершил Бертран де Борн по отношению к своему младшему брату, как от огорчения слег. Был аббат уже ветхим, хрупким, и огорчать его никак не следовало.
И вот приезжает в Аутафорт один монах из Далона. Верхом, всякое смирение отринув.
Да какое там – «приезжает»! Галопом прискакал, коня осадил и закричал у ворот во все горло:
– Отворяй, Бертран! Отворяй, безбожник! Живо отворяй ворота, говорю тебе!
Лучник Эмерьо на стене сидел, от скуки в пролетающих высоко ласточек целился, однако не стрелял – нравились ему птицы. А тут внизу орать начали, Бертрана поносить и требовать, чтоб в замок впустили. Для развлечения и в этого, который внизу бушевал, прицелился. Но и в него стрелять не стал: признал монаха, а Эмерьо был католик.
Цистерцианец на удивление быстро добился своего. Как только Бертрану сообщили, кто прибыл и с какими речами в ворота стучит, так сразу прибежал Бертран и самолично гостя встретил.
Тот, потом и пылью покрытый, тяжко дыхание перевел. Бертран его в тень проводил, на галерею, сам воды ему поднес.
И сказал цистерцианец:
– Аббат Амьель весьма огорчен.
– Знаю, – ответил Бертран.
Монах яростно на Бертрана поглядел, прямо в глаза:
– А вы не могли как-нибудь так сделать, Бертран, чтобы не огорчать аббата?
– Не мог, – сказал Бертран.
Монах кулаком ему погрозил.
– Ведь вы еще тогда знали, что предадите Константина, когда клятву давали и навеки примириться с ним обещали.
– Да, – не стал отпираться Бертран. Смысла лгать не было. Да такое и не в характере Бертрана.
Монах крест с пояса рвать начал, Бертрану под нос совать.
– Как же вы могли! Вы же крест поцеловали, вы же присягнули!..
– Нет уж, – возразил Бертран. – Креста я не целовал. Не было такого. Не стал бы я этого делать, коли предательство заранее задумал. Так, на словах кое-что пообещал, да после призабыл как-то, из памяти вылетело…
Монах утомленно вздохнул. Ярость отпустила его, и он сразу почувствовал себя усталым.
– Болен аббат, – сказал он Бертрану. – Слег от печали по вашему неразумию и злобности.
Бертран глаза в сторону отвел. Амьель – друг отца, друг сеньора Оливье.
Проговорил совсем тихо:
– Но что же я мог поделать? Я всегда знал, что буду владеть этим замком… А как получилось, что аббат узнал обо всем так быстро?
* * *
Константин нашел домну Агнес в аббатстве. Спала, накрытая рогожей, в странноприимном доме, где останавливались паломники, отправлявшиеся к Богоматери в Пюи. То ли не признали ее, когда явилась ночью и слезно попросила приюта, то ли сама захотела, чтобы за паломницу ее считали.