С горьким вздохом распахнула она свой шифоньер, извлекла серое шелковое платье, которое они с матерью купили в Мадриде. Черные лодочки, редкостные бусы из серого жемчуга, принадлежавшие некогда матери Джона Генри, серьги в ансамбль им, изящную серую комбинацию. Все это она кинула на кровать и ушла в ванную, размышляя о том, что же она вытворяет: чуть не забыла про мужа, не может забыть о другом мужчине, а ведь они оба нуждаются в ней. Конечно, больше Джон Генри, нежели Алекс, но все-таки оба, и к тому же, понимала она, она нуждается в обоих.
Получасом позже она стояла перед зеркалом, образчик грации и элегантности, в бледно-сером шелковом платье, со слегка взбитой прической, жемчуга в ушах подсвечивали лицо. Смотрела она в зеркало и тщетно искала решения. Не видела выхода из сложившейся ситуации. И надеяться могла лишь на то, что ни один из них не пострадает. Но, покидая свою спальню, она заметила, что от страха ее пронимает дрожь. И поняла, что питает почти несбыточные надежды.
Воскресным вечером сиделка уложила Джона Генри спать в половине девятого, и Рафаэлла удалилась к себе, погруженная в раздумье. Весь вечер думала она про Алекса и Аманду, отмечая в уме, что вот они выехали из Нью-Йорка, вот садятся в самолет. А теперь им осталось всего два часа лету до Сан-Франциско, однако вдруг стало казаться, что они в другом мире. День она провела с Джоном Генри, с утра вывезла его в сад, надев ему теплый шарф и шляпу, черное кашемировое пальто поверх шелкового халата и заботливо укутав одеялом. После полудня выкатила его кресло на веранду, а к вечеру отметила про себя, что выглядеть он стал лучше, развеявшись и устав к тому моменту, когда надо было вернуть его в постель. Вот что ей полагается делать, вот ее обязанность, это ведь ее муж. «Хочешь не хочешь». Но вновь и вновь мысли ее улетали к Алексу и Аманде. И чем дольше сидела она в этом кирпичном дворце, тем сильнее ощущала себя погребенной в склепе. Она устыдилась подобных впечатлений, ее стало одолевать сознание, что то, что она делает, – грех.
В десять она сидела, думая о том, что их самолет только что совершил посадку, что теперь они будут получать багаж, искать такси. В четверть одиннадцатого она отметила, что они уже на пути в город, и всем своим существом хотела оказаться сейчас вместе с ними. Но сразу же ей показалось нетерпимым то, что она влюбилась в Алекса, и подступил страх, что за эту затянувшуюся историю расплачиваться придется Джону Генри, который лишается ее внимания, ее присутствия, некоего чувства, которое, по ее понятию, и сберегает Джона Генри в живых. Но нельзя же совместить и то и другое? – безмолвно вопрошала она себя. И не была уверена, что такое ей удастся. Когда она оказывалась с Алексом, в мире словно ничего больше и не существовало, единственным желанием было не разлучаться с ним и позабыть всех прочих. Но забыть о Джоне Генри она не могла себе позволить. Забыть о нем – все равно, что поднести револьвер к его виску.
Так и сидела она, поглядывая в окно, потом рассеянно выпрямилась и выключила свет. Она так и не сняла платье, в котором была за ужином, поданным на подносе в его комнате, там они ели и беседовали, а он, жуя, задремал. Наглотался свежего воздуха. А теперь она сидит в оцепенении, словно Алекс может вдруг появиться перед ее глазами. В одиннадцать часов она услышала звонок телефона, быстро подняла трубку, зная, что все слуги спят, за исключением сиделки при Джоне Генри. Кто бы это мог звонить? Услышав, что это Алекс, она задрожала от радостного предчувствия.
– Рафаэлла?
Она боялась говорить с ним отсюда и отчаянно хотела оказаться рядом. После двухмесячной разлуки по возвращении из Нью-Йорка, после его отъезда из-за Аманды, в этот миг ей до боли хотелось быть с ним опять.
– Жилье у Аманды просто невероятное, – мирно проговорил он, а ей стало страшно, как бы кто не услышал их, но в его голосе была такая радость, перед которой не устоишь.
– Ей нравится?
– Она на седьмом небе. Я ее такой век не видел.
– Вот и хорошо. – Рафаэлла с удовольствием вообразила, как девочка обследует бело-розовую комнату. – С ней все хорошо?
Он ответил со вздохом:
– Не знаю, Рафаэлла. Надеюсь, да. Но каково ей после пережитого? Мать закатила жуткую сцену перед нашим отъездом. Пыталась внушить ей, что она виновата, раз уезжает. И прибавила, естественно, что тревожится, как посмотрят ее избиратели на то, что ее дочь живет у дяди, а не вместе с матерью.
– Если будет правильно себя вести, то все легко объяснится ее занятостью.
– Я ей то же самое втолковывал. Однако ж вышло нехорошо, а Мэнди так измучилась, что весь полет спала. А увидев красивую комнату, которую ты для нее обустроила, обрадовалась, как ничему другому за целый день.
– И я рада.
Однако, сказав это, Рафаэлла почувствовала себя невыносимо одинокой. Вот бы увидеть лицо Аманды, только входящей в свою комнату. Вот бы встретить их в аэропорту, вместе добираться в такси до дому, вместе входить в этот дом, все переживать вместе с ними, видеть их улыбки, помогать Аманде ощутить себя желанной в тех стенах, куда Рафаэлла двадцать раз заглядывала в течение минувшей недели. Да, почувствовала себя брошенной и, даже слыша Алекса по телефону, терзалась одиночеством. Оно налегало невыносимым бременем, и вспомнился тот вечер, когда она плакала от подобного одиночества, сидя на ступенях близ дома… тот вечер, когда впервые увидела Алекса… И казалось теперь, что было это сотню лет назад.
– Ты что-то совсем притихла. Какие-нибудь неприятности? – Голос его был глубок и спокоен. Рафаэлла покачала головой:
– Я просто чуть-чуть задумалась… прости…
– О чем задумалась?
После секундного колебания она ответила:
– О том вечере на ступенях… когда я в первый раз увидела тебя.
Тогда он усмехнулся:
– Не ты первая меня увидела, а я тебя.
Рафаэлла начала нервничать. А если кто-нибудь из слуг проснулся и взял трубку? Страшно представить, что он мог услышать или подумать.
– Давай поговорим об этом завтра.
Он понял ее.
– Значит, увидимся?
– Я с удовольствием. – В предвидении этого стало тепло на душе, одиночество ненадолго отступило.
– Какое время вас устроит?
Она рассмеялась, ведь теперь, когда все для Аманды сделано, занять себя нечем. Это было единственным, что она сделала за многие годы.
– Назначайте мне время. Я приду. А не лучше ли будет…
Вдруг она задумалась об Аманде. Не слишком ли рано знакомиться с девочкой. Как бы ту не отвратила встреча с любовницей Алекса, когда, возможно, Аманда хочет, чтобы любимый дядя был с ней безраздельно.
– Не глупи, Рафаэлла. Если бы я мог тебя уговорить, ничего милее не было бы, чем твой немедленный приход сюда. – Но оба понимали, что время слишком позднее и Аманда утомилась. – Отчего бы тебе не позавтракать у нас? Сможешь появиться так рано?