Но сейчас отец Серафим думал не о своей несправедливо поломанной судьбе. Он уже даже заставил себя невероятным усилием воли не думать о том, что собирается преступить через монашеские заповеди и пролить чью-то кровь. Этот грех ему потом надо будет замаливать всю оставшуюся жизнь. Поэтому отец Серафим просто не имел права погибнуть в битве. И уж тем более он не имел права прятаться за спины вверившихся ему крестьян, из которых только один Сидор имел боевой опыт. Понятно, что в предстоящей схватке основную тяжесть им вдвоем придется брать на себя. Этого отец Серафим и боялся сейчас больше всего. Он боялся не смерти или боли. Монах, несколько лет не державший в руках оружия, волновался, сможет ли он, уже немолодой, израненный, истощенный постом, действовать в бою так же умело и эффективно, как прежде. Эх, поесть бы ему мяса парочку недель, да поупражняться хотя бы на чучелах, как это делал весной, на поляне перед скитом, восстанавливая силы, вылеченный им поморский дружинник Михась. Отец Серафим стиснул зубы, распрямил плечи и скомандовал вполголоса идущим за ним ополченцам:
— Шире шаг!
Вот, наконец, и большая дорога. Монах точно вывел свой отряд к тому участку, на котором удобнее всего было расположить засаду. Здесь дорога делала плавный поворот и плохо просматривалась, а значит — плохо простреливалась с обоих концов. Именно здесь и следовало отсекать полон от конвоя. Отец Серафим вышел на дорогу, тонувшую в низко стелившемся предутреннем тумане, приложил ухо к земле. На несколько верст вокруг не раздавалось ни звука, царили тишина и покой. Он поднялся, по-прежнему вполголоса обратился к мужикам:
— Кто из вас лучшие дровосеки? Берите топоры и подрубайте две сосны вот здесь и вон там. Да не до конца рубите, а чтобы упали от легкого толчка, когда орда пойдет, и отрезали басурман от пленников. Ясно?
Мужики кивнули, бросились исполнять приказание. Отец Серафим велел Сидору лечь на дорогу и слушать, не приближается ли орда, а сам подошел к одному из ополченцев, самому пожилому на вид.
— Давай-ка мне свой ослоп, сыне. А взамен возьми мой нож поварской. Он хоть и простецкий, да наточен хорошо. Умел я клинки точить когда-то, — грустно усмехнулся монах. — Твоя задача — на пленных путы перерезать. Наверняка они мужиков и парней, что покрепче, на арканах ведут. Так что ты в общую свалку не лезь, пока мы ордынцев бить будем, сразу кидайся в ряды пленников и помогай высвободиться.
Дровосеки едва успели подрубить две сосны, как Сидор, лежавший ухом на земле, поднял руку:
— Слышу конский топот!
— По местам! — скомандовал отец Серафим. — Валим деревья по моему свисту. И бросаемся на басурман с двух сторон, яростно и без страха, с криком, с ревом, ожесточась! Помните, как я учил ослопом орудовать: ложный тычок всаднику в лицо и сразу удар нижним концом — по конской морде, и уж потом, с разворота, со всего плеча, верхним концом всаднику по башке! Пусть закрывается, если успеет, хоть щитом, хоть саблей. Вы его все равно вместе с защитой пробьете, мужики… Сидор, бери шестерых, вставай в конце засады, на втором завале. Остальные — со мной, на первый завал. Ну, все вроде. Помогай нам Бог!
Отец Серафим осенил себя широким крестным знамением. Ополченцы последовали его примеру. Затем, разделившись на две группы, одна — под командой монаха, другая — во главе с Сидором, они заняли свои позиции в придорожных кустах.
Примерно через четверть часа послышался нарастающий конский топот. Ордынцы двигались неспешной рысью, поскольку тащили с собой полон. Вскоре из-за поворота показался головной дозор. Мужики при виде врагов, еще вчера спаливших их родное село, убивших на их глазах десятки людей, крепче сжали дубины, подобрались и напряглись, как бывалые бойцы, в ожидании сигнала к атаке. Ненависть к грабителям и убийцам, желание отомстить с лихвой компенсировали им отсутствие боевого опыта. К тому же они испытывали безграничное доверие к своему военачальнику, отцу Серафиму, твердо уверенные, что устами монаха сам Господь Бог указывает им верный способ для освобождения родных и близких из басурманского плена.
Отец Серафим поднес палец к губам, показывая соратникам, что дозор надобно пропустить беспрепятственно. Такой же знак наверняка подал и Сидор находящимся рядом с ним односельчанам. Все вновь замерли в ожидании. И вот показалась голова основной колонны. Еще до того, как враг появился в поле их зрения, притаившиеся в лесу ополченцы явственно расслышали сквозь топот копыт и бряцание амуниции женский и детский плач.
Когда пленные, гонимые в середине ордынской колонны, достигли засады, отец Серафим едва сдержался, чтобы не испустить торжествующий крик. Он не забыл военную науку и все рассчитал правильно: и расстояние между первым и вторым поваленным деревом, которое как раз вмещало все четыре сотни пленных, идущих в шеренгах по трое, и то, что конвой с натянутыми луками пойдет именно справа от пленных, то есть со стороны засады. Конвойных было немного, всего полторы дюжины, почти столько же, сколько ополченцев в засаде. Они держали пленных под прицелом луков, причем целиться справа налево им было удобнее. Для второй же колонны конвойных на узкой дороге просто не было места. Предвидя все эти обстоятельства, отец Серафим и поместил засаду ополченцев именно с одной стороны, на правой обочине. Ополченцы должны были внезапно атаковать малочисленный конвой, пока основные силы ордынского отряда были бы отрезаны от полона поваленными деревьями.
Отшельник дождался нужного момента и, когда первая шеренга пленных очутилась в десятке шагов от второй сосны, свистнул в два пальца. Увы, в последние годы монах лишь молился денно и нощно и, естественно, не упражнял командный голос и свист. Поэтому вместо заливистой трели получилось лишь слабое шипение. Отец Серафим похолодел от ужаса и непроизвольно принялся шептать молитву, но тут случилось чудо: вместо тихих слов молитвы из его уст вырвался наконец громкий пронзительный свист. Вершины двух подрубленных сосен вздрогнули, качнулись под нажимом крепких мужицких рук и рухнули на дорогу, отсекая орду от полона.
— Вперед, братцы! — крикнул отец Серафим ополченцам и, взяв дубину наперевес, ринулся на ближайшего всадника, растерянно поворачивающего к нему желтоватое круглое лицо с реденькими усиками и куцей бороденкой.
— Православные! Бегите в лес! — Голос отца Серафима, обращенный к пленникам, вновь гремел раскатисто и громко, как в ту пору, когда молодой воевода поднимал в атаку на защиту земли русской целые полки. Сейчас он вел в бой лишь десяток ополченцев, и в его руках вместо привычного шестопера была простая дубина. Но оружие — это лишь продолжение руки, а руки старого воина не утратили прежнего уменья. Монах развернулся к противнику левым боком, почти полностью закрывшись дубиной от нацеленной стрелы, и сделал ложный выпад в лицо. Ордынец на миг отшатнулся, но этого мига было достаточно, чтобы его конь получил удар по морде концом дубины. Всхрапнув от боли, конь взвился на дыбы, всадник рефлекторно согнулся в седле, пригибаясь к шее взбесившегося скакуна, и тут же белая березовая дубина, описав полукруг, опустилась ему на голову. От такого удара не спас бы даже очень хороший шелом, а на ордынце была лишь простая шапка из волчьего меха.