Сибилла махнула рукой.
— Мне все равно, — сказала она. — Вы увидите, какой должна быть королева Иерусалимская!
И она усердно принялась работать, держа голову чуть набок, словно втайне еще и прислушивалась к чему-то. Дамы переглядывались, чего Сибилла не замечала, и у одной даже закралась странная мысль: уж не беременна ли королевская сестра? Чему такому таинственному там, внутри себя, она внимает, если не ребенку? Что зреет в ее чреве?
И тут в зале показался рыцарь. Он вбежал, словно за ним кто-то гнался, но увидел вышивающих женщин, споткнулся и попытался выйти прочь.
— Прошу извинить меня, любезные дамы!
— Нет уж! — закричали дамы, словно сговорившись. — Теперь вы наш пленник!
Они вскочили из-за рамы, на которой остались бездоспешными и плохо вооруженными вышитые рыцари, и бросились к этому сеньору. Они схватили его за руки и повлекли за собой.
— Смотрите, сеньор, какую картину мы вышиваем!
Он глянул краем глаза, а затем — внимательнее. Потому что заметил наконец ту единственную, которая не вскочила и не метнулась к нему навстречу, чтобы пленить.
— Как вы здесь оказались, сеньор де Лузиньян? — осведомилась Сибилла.
— Слава Богу, вы здесь! — сказал Ги простодушно. — Мне показывали ваши покои, но я испугался, что не застану вас… Впрочем, нет, что я такое говорю… Дело в том, что я заблудился.
— Он новичок! Он недавно в цитадели! Это брат коннетабля! — заговорили дамы.
А та дама, что была в тягости, произнесла строгим тоном:
— Я ему не верю. По-моему, он весьма коварен.
— Он коварен! — подхватили красавицы, смеясь. — Но мы будем его пытать! Мы выведаем у него все его замыслы!
— Отличная мысль, — произнесла Сибилла без улыбки. — Как вы ее находите, господин?
— Устрашающей, — сказал Ги.
— Вот и хорошо, — заявила Сибилла. — Идите ко мне. Я заставлю вас во всем сознаться. Кладите руку сюда, на раму.
Ги осторожно протянул руку, так, чтобы не коснуться лица сидящей принцессы, и положил ее прямо на вышивку, так что середина его ладони скрыла оскаленную морду чудища, оседлавшего другое чудище, а каждый палец словно бы увенчался растопыренными лезвиями огромных, причудливо изрезанных секир.
— Для начала я намерена измучить ваш большой палец, ибо он глядит в сторону с таким видом, словно в нем вы прячете самые важные секреты.
Сказав это, Сибилла быстро взмахнула иглой и, наложив два стежка, точно узы, создала первые кандалы — для большого пальца.
— Сознавайтесь!
— В чем? — спросил Ги. — Мне нечего таить!
— Это самый упрямый и самый опасный враг из всех, кого мне доводилось пытать! — промолвила Сибилла.
Дамы дружно рассмеялись и начали предлагать каждая свое:
— Измажем его липким сиропом!
— Накрошим сладких булочек ему под одежду!
— Возьмем с него клятву в том, что он отрастит бороду!
— Да, да, пусть поклянется! — сурово поддержала подруг беременная дама.
— Нет уж, — возмутилась Сибилла. — Это мой пленник, и я желаю мучить его по-своему. Если большой палец отказывается говорить, я возьмусь за следующий. Посмотрите, какое у него дерзкое выражение! Как будто он намерен указать мне на что-то, чего я не замечаю!
— Смерть указательному пальцу сеньора Ги! — закричали дамы.
Ги стоял над рамой и натянутым на ней ковром, чуть согнувшись, в неудобной позе, а Сибилла, посмеиваясь, заточала в шелковую тюрьму указательный палец. Ги посмотрел на свой палец, перетянутый нитками, и всерьез задумался над тем, готов ли расстаться с ним. Ему было жаль пальца. Сколько раз этот палец ковырял в ухе или в носу, да и на рукояти меча сжимался исправно. И шрамик на нем остался — еще с ранних детских лет, когда Ги укусила собака. С этой собакой Ги потом подружился, потому что ее хотели зарубить, а мальчик не позволил. Его удивило, что пес все понял: и свою вину, и то, что за него вступились.
Да, жаль пальца, но придется отдавать его Сибилле.
— Ах, дама, — сказал Ги, — кажется, вы готовы откусить у меня всю руку!
— Если вы будете упорствовать, откушу! — сохраняя суровый вид, ответила Сибилла. — Ну так что же? Будете вы говорить?
— Нет, госпожа, я предпочитаю терпеть неслыханные муки!
— Отлично! — воскликнула принцесса. — В таком случае я лишаю вас среднего пальца. Теперь он принадлежит мне и этому гобелену. Ну как? В достаточной ли мере вы устрашены?
— У меня трясутся колени и прогибается спина, — признал Ги, — однако я по-прежнему тверд в своем намерении не произносить ни слова.
— О, — проговорила маленькая, вертлявая дама, — мне кажется, пора переходить к более жестоким мерам.
Она украдкой показала Ги сладкую булочку и сделала непристойный жест. Ги чуть покраснел и прикусил губу, чтобы не рассмеяться.
Сибилла метнула в искусительницу клубком ниток.
— Говорят вам, он — мой! Я отобрала у него три пальца, а теперь намерена очень жестоко поступить с четвертым. Его называют безымянным. Должно быть, это главный шпион сеньора Ги. Не так ли? — Она посмотрела Ги прямо в глаза, и он увидел в них лютую злость и даже отчаяние.
— Мне казалось, это шутка, госпожа, — пробормотал он.
— Нет, — сказала Сибилла, — я не склонна шутить. — Вы ведь поняли это, не так ли?
— Да, — сказал Ги.
— Ну так что же, — продолжала Сибилла, водя острой иглой над ладонью Ги, — отдадите вы мне своего шпиона? Учтите, мы теперь знаем, как он выглядит, так что ему не удастся больше следить за нами незамеченным.
— Забирайте и его, — молвил Ги. — Сдается мне, дама, скоро вы отберете у меня всего меня, вместе с потрохами.
Он вскрикнул, потому что Сибилла больно кольнула его иглой.
— Следующий палец я прошью насквозь, — предупредила она. — Вы уже посмели испортить мою работу! Вы капнули на нее кровью! За это я велю подвесить вас вниз головой… Или нет. Я прибью вас к воротам цитадели. Или нет… Я распоряжусь, чтобы вас обмазали медом и выставили на жару…
— Боже, — сказал Ги, — помоги мне!
Сибилла закусила губу, словно усердный портняжка, работающий над сложным заказом.
— Мизинец. Сберегите хотя бы последний палец, сеньор. Говорят, вы пятый сын своего отца, так что мизинец должен быть вам особенно дорог.
— Это верно, моя госпожа, я — малый мизинец и бессилен перед вами, — сказал Ги.
— Я не шучу, — предупредила Сибилла. — Я проведу иглу сквозь вашу плоть.
— Попробуйте, — прошептал Ги.
Он закрыл глаза, потому что с детства боялся заранее обещанной боли.