И Сибилла, не дрогнув, вонзила иглу в палец и проткнула его насквозь. За иглой потянулась нитка.
— Все, — сказала она, наклоняясь и откусывая нитку. — Теперь вы — мой. Я пришила вас к своему гобелену.
— Ну уж нет, — отозвался Ги и сильно дернул палец. Кожа лопнула, высвобождаясь, хлынула кровь, марая пятнами и вышивку, и одежду Сибиллы.
Принцесса вскочила. Ее лицо пылало.
— Ах вы!.. Вы! Кто вы такой, чтобы так держаться со мной?
— Ну, — сказал Ги немного растерянно. Он зажимал палец и оглядывался на дам, словно ожидая, что одна из них даст ему платок. — Меня зовут Ги де Лузиньян. Я пятый сын сеньора де Лузиньяна и младший брат вашего коннетабля.
Сибилла задохнулась, стиснула кулаки, держа иголку между пальцами, и мелко затрясла ими, словно собираясь ударить Ги по лицу и удерживаясь от этого из последних сил.
Неожиданно вокруг них образовалась пустота. Та самая, о которой предупреждала дама Эскива: только синее небо и пропасть под ногами. Ги посмотрел на иголку в руке Сибиллы, и эта малая острая вещица показалась ему подобной жалящим пикам, что распарывают небеса.
— Я люблю вас, — сказал Ги. — Вот моя тайна. Я прошу вашей руки, моя госпожа. Я не желаю вашего Королевства или вашей короны. Я буду служить — Святому Гробу, вашему брату, покуда он жив, и вам — покуда живы мы оба.
Сразу разжались кулаки, иголка выпала и невидимо пропала на полу, а Сибилла, покачнувшись, прильнула щекой к груди Лузиньяна.
Беременную даму, которая видела в тот миг лицо принцессы, поразило его выражение: Сибилла словно бы завершила тяжкий труд и теперь готовилась принять — как следствие этого труда — великие скорби.
* * *
Прежде чем отправляться в Иерусалим и сводить там знакомство с Ги де Лузиньяном, коего надлежало убить, Гвибер позволил себе заехать в Триполи, где оставалось у него одно неотложное дело — проститься со святой Мариной. По счастью, ему не нужно было для этого заезжать в сам город, где его могли увидеть и узнать, а после донести графу; он свернул в Бельмонте, где находилось большое цистерцианское аббатство.
Издалека оно напоминало город, со стенами и башнями, одного цвета с камнями, песком и высохшей травой; но вблизи видны были многочисленные кресты и узоры, выложенные цветным кирпичом, блеклые и оттого еще более изящные, как бы не для всякого глаза предназначенные: кресты и цветки.
Церковь находилась сразу за привратницкой. Требовалось только войти в аббатство и пробежать, спрыгнув с коня, десятка три торопливых шагов — и вот уже прохлада, источаемая каменными стенами, обнимает тебя, и можно опуститься на пол, прижаться щекой к его теплой шероховатой поверхности и ждать, пока покой здешних мест утишит взбудораженный, усталый дух какого-нибудь бедного Гвибера.
Гвибер назвал свое имя и показал оттиск графского кольца у себя на губе — точно в воск вошла в его плоть печатка да так и осталась, как будто предназначенная для предъявления у входа в обитель. А затем, бросив коня удивленно стоять возле ворот, Гвибер что есть сил побежал к церкви и влетел в нее, как будто за ним гнались.
И там, под чередой тонких изогнутых арок, где лучшим украшением стен был свет, падавший сквозь небольшие окна, он увидел свою Марину.
Образ в достойной раме был помещен между двумя последними окнами, ближе к алтарю. Пальмовые ветки, лежавшие на полу под иконой, слегка подвяли, но Гвибер не решился ступить на них и замер в некотором отдалении.
— Марина, — тихо сказал он, — я должен убить одного человека. Тот, кто спас мою земную жизнь, теперь желает, чтобы я пожертвовал спасением души моей в обмен на его благодеяние. Как мне быть? Я так хочу спасти мою душу!
Говоря это, он не решался поднять голову и посмотреть прямо в лицо святой Марине, поскольку догадывался, что она задуманного Раймоном не одобрит.
— О Марина! Я бы хотел умереть так, чтобы когда-нибудь встретиться с тобой. Я говорил со знающими людьми. Как чудно они рассказывали о райских обителях!
И тут неожиданно в голову Гвиберу полезли совершенно посторонние вещи. Он начал думать о рулетиках из баранины, рулетиках, фаршированных кашей, фисташками, изюмом и рубленым розмарином. И еще об огромных пирогах с жареным мясом и пряными травами. И о баклажанах с лоснящейся фиолетовой шкурой, обжаренных в масле и обсыпанных чесноком. И о райском плоде — банане, который, по слухам, приплыл в эту землю по реке, вытекающей прямо из рая.
Эта райская река то выходит на поверхность и выносит семена дивных деревьев, дающих чудесные плоды, то опять исчезает в земных расселинах. Гвибер твердо верил в ее существование, ибо не раз вкушал бананы и всегда находил их достойными умерших праведников.
— Марина, как замечательно мы проводили бы время! Ты научила бы меня всему, что я должен знать, чтобы угождать тебе, — захлебываясь, шептал Гвибер. Он знал, что Марина где-то рядом и внимательно слушает его. — Моя земная жизнь была оценена в один грош старой чеканки, а душа, должно быть, стоит и того дешевле, но ведь я люблю тебя! Вступись за меня, моя госпожа!
Он наконец робко поднял голову и взглянул на стену, где находился образ. Он увидел чудесные рисунки на широкой раме и искусно сделанные украшения из гипса, которые имитировали более дорогое металлическое покрытие. По золотому полукружью, изображенному вокруг головы девы Марины, были рассыпаны крохотные жемчужинки неправильной формы, такие милые и гладенькие. Они выглядели влажными, как слезинки.
Но вместо лица и рук на иконе были теперь белые пятна. Марина исчезла.
— Святотатство! — прошептал Гвибер еле слышно, а потом завопил пронзительно, как будто его ткнули ножом: — Кощунство! Кто посмел? Кто решился? Спасите ее! Держите убийц!
На крики паломника прибежали двое — привратник и монах, работавший в кладовой, расположенной неподалеку.
— Что случилось? — спросил кладовщик, сердито глядя на Гвибера.
Но вид перепуганного паломника заставил его смягчиться. Гвибер был ужасен: с прыгающими губами и выпученными глазами, обливаясь потом, он трясся и глядел то в потолок, то на свои руки.
— Марина! — вымолвил Гвибер. — Она исчезла!
— Как это может быть? — тихо спросил кладовщик, делая знак привратнику, чтобы тот возвращался к воротам. — Расскажи мне, что здесь случилось.
— Она исчезла! — повторил Гвибер, рыдая.
— Святая Марина? Ты говоришь об образе святой Марины, чудесно обретенном в пустыне?
— Об образе… о Марине! — Гвибер оглянулся и вздрогнул. — Ее нет.
— Украли образ?
— Стерто… лицо, руки… Только одежда и сияние.
— А украшения? — спросил кладовщик. — Их тоже сняли?
Гвибер помотал головой.
— Такого не может быть! — решительно заявил кладовщик. — Если здесь побывал вор, он забрал бы украшения. Если сюда проник кощунник, то…