— Молчи, — приказал Раймон.
В предместьях Крака дома лепились друг к другу, как и в Яффе; здесь жило много евреев, но, поскольку они, в отличие от своих заморских собратьев, не носили особой одежды, часто их невозможно было отличить от франков. Город был зажиточный, но какой-то очень беспорядочный.
Триполитанский граф въехал в замок, где гостил у молодого Онфруа. Новый владетель Торона, Баниаса и Крака не принял сторону Ги де Лузиньяна, как это сделали некоторые другие бароны — и, в частности, его отчим, драчливый старик Рено де Шатийон. Онфруа по большей части уходил от ответа, когда разговор становился слишком откровенным или чересчур резким.
За те три года, что прошли со времени помолвки его с Изабеллой, Онфруа не вырос и не возмужал: он оставался все тем же задумчивым юношей, серьезным и добросердечным. Поэтому при виде Гвибера, которого Раймон представил как давнего боевого друга, вырванного милостью Божьей из сарацинских лап, Онфруа сказал, что закажет благодарственную службу любому святому — какого укажет Гвибер; а затем распорядился, чтобы ему выдали хорошую одежду и десять безантов.
Раймон только усмехался. Онфруа разволновался. Чужая удача глубоко задела его сердце: Бог не посылает человеку везение просто так, без умысла; а приблизиться к Божьему умыслу и стать его орудием — удивительно и почетно.
Потому Гвибер был надлежащим образом умыт, одет, накормлен и расспрошен.
Гвибер говорил много, но сплошь невнятно, и больше всего рассказывал о том, как оказался один в пустыне и искал там Святую Марину.
Сперва, как вышло по его словам, он нашел некоего злодея в лагере у бедуинов; он выждал, покуда злодей покинет лагерь, и погнался за ним, украв для этого у бедуинов лошадь, полосатый плащ и кривой нож. Он пытался убить того человека, но все время что-то не позволяло ему дотянуться ножом до жертвы — хотя, видит Бог, противник Гвибера был совершенно безоружен. Бедуины отобрали у него все оружие!
— Почему же ты, несчастный, не убил его? — спросил Раймон.
— Я потерял его из виду, — пробормотал Гвибер. — Он добрался до города прежде, чем я сумел настичь его. А потом уже было поздно — он женился, и все пропало.
— О ком вы говорите? — спросил Онфруа.
Все это время он внимательно слушал рассказ. Его не слишком поразило, что Гвибер повествует о непонятном намерении совершить убийство — это-то как раз можно было объяснить безумием освобожденного пленника. Странным выглядело иное: граф Раймон, казалось, хорошо понимал, о ком идет речь и что это могло быть за убийство.
— Кто он — тот человек, которого пытался убить Гвибер? — настойчиво повторил Онфруа.
Оба собеседника уставились на него с одинаковым выражением совершенно разных лиц: они как будто досадовали на то, что хозяин замка помешал им.
— Один человек, которого я знаю, — сказал Раймон. — Я просил Гвибера совершить убийство…
— Бог не дал мне, — сказал Гвибер. — Святая Марина мне не позволила. Я искал ее в песках.
— Она в Триполи, — отозвался Раймон. — В аббатстве, разве ты забыл?
— О, я не забыл, я ведь прощался с нею… — пробормотал Гвибер. — Но она — везде. Я слышал ее голос — там, в пустыне… Я видел ее лицо. — Он очертил в воздухе овал, и перед взором Онфруа вдруг возникло красивое женское лицо, с прямым носом, большими, чуть скошенными к вискам глазами, с изогнутым ртом, очень темным, почти черным.
— Кто она? — спросил Онфруа.
— Марина, — упрямо повторил Гвибер. — Святая Марина Триполитанская… Та, что в аббатстве. Я хочу быть с нею.
— Потом, — обещал Раймон и коснулся его руки. — После смерти. Уже скоро.
Гвибер вздохнул.
— У меня рот болит от разговоров с сарацинами на их языке! — пожаловался он. — И губы ноют, и зубы, и язык изнемогает от странных фигур, которые ему приходилось выделывать!
Онфруа улыбнулся и протянул ему кувшин.
— Пей, — сказал он. — Так как звали того злодея, которого ты должен был убить?
— Гион, — выдохнул между глотками Гвибер. — Золотоволосый Гион. Я научился распознавать запах его крови, можете мне поверить, ваша милость, — он поклонился Онфруа и возвратил ему кувшин. — Да хранит Господь вашу душу! Вы добрее, чем мой господин, который второй раз уже отдает свои деньги за мою шкуру!
Но Онфруа больше не слушал болтовни наемника. Он повернулся к Триполитанскому графу:
— Вы подсылали этого человека, чтобы он убил Ги де Лузиньяна?
Граф, однако, не отвел взгляда.
— Ну и что с того? — возразил он. — Ваш отчим совершает вещи и похуже! Лузиньяны погубят Королевство. У них нет ни гроша за душой там, на их родине, поэтому они явились сюда и сразу же начали жиреть.
Онфруа протянул руку, словно намереваясь закрыть графу рот.
— Больше не произносите ни слова, мой сеньор! — попросил он. — Должно быть, я ослышался, и этот несчастный, который утратил рассудок от всех обрушившихся на него бед, попросту перепутал день с ночью.
А Гвибер уже спал — сидя в кресле и откинув голову на узкую спинку…
* * *
Лузиньян не «жирел» — это было неправильное определение. Он «врастал» в свою новую землю, и все меньше нитей связывало его с прежней родиной. Когда родилась первая дочь, Мария, оборвалась последняя из них — глядя на крохотную малышку с красным, обиженным личиком, подслеповатыми мутными глазами и лягушачьими растопыренными ручками, Ги вдруг понял, что никогда не переплывет море в обратном направлении, никогда не вернется в Лузиньян.
Он наклонился и поцеловал девочку, а Сибилла, державшая ребенка на коленях, склонила лицо к золотому затылку Ги и прижалась к нему.
— Мы зачали это дитя во время Великого Поста, — прошептала она.
— Богу известно, почему мы это сделали, — шепнул он в ответ.
Мария, дитя греха и человеческого расчета, была болезненной и крикливой, но умирать не спешила. Перед тем, как ее окрестить, Сибилла решила познакомить с новой сестрой старшего сына, наследника.
Четырехлетнего мальчика, по приказу матери, отвлекли от деревянных мечей, глиняных тележек и красивых тряпичных кукол, умыли ему лицо и отвели в женские покои. Мать не видела его несколько месяцев и снова не узнала: маленький незнакомец глядел на нее отчужденно и хмуро, требуя объяснений — чего ради его сюда притащили.
Сибилла протянула ему руку. Как его и учили, мальчик поцеловал руку матери. Затем она показала ему ребенка:
— Это ваша сестра.
Он посмотрел на Марию, затем перевел взгляд обратно на мать.
— Вы теперь — ее мать? Вы больше не моя?
Она едва не вскрикнула.
— Как вы можете такое говорить! Я останусь вашей матерью, сколько бы еще детей мне ни довелось произвести на свет!