— Замолчи, — холодно сказал король.
Ну вот. Наконец-то. Теперь он, надеюсь, позовет стражу и избавит меня от искушения выбить ему пару зубов. А не ему — так следующему, кто заговорит со мной о моей гребаной харизме.
— Я могу понять твое презрение к людям, за счет которых ты самоутверждался все эти годы, но не смей презирать и унижать самого себя. Иначе получится, что ты зря принес в жертву их достоинство и их право на собственные игры.
Я лишился дара речи. Мне оставалось только остолбенело смотреть, как король, отвернувшись, обрывает листики жимолости прямо с куста. Я вдруг понял, что он нервничает. И удивился бы этому, если бы еще мог удивляться.
— Ты мне нравишься, Эван Нортон, — сказал король. — Мне нравятся люди, которые умеют использовать других для утверждения своего «я»… причем так, что этого не замечают ни другие, ни они сами. Я этого никогда не умел. Особое удовольствие от игры получаешь только до тех пор, пока не осознаешь, что играешь. Потом становится скучно. Ты осознал, тебе стало скучно, и ты ушел. Верно? Ушел или сбежал, не важно. Времена, когда ты играл в полноценность, прошли, но это были хорошие времена, хорошие для тебя и для тех, кто был твоими солдатиками. Так не смей опошлять их память, понятно тебе? Иначе я сдеру с тебя кожу живьем. А перед этим кастрирую. Твоей леди Йевелин это должно понравиться.
Я чувствовал, что надо что-нибудь ответить, но все мысли вылетели из головы. Король, видимо, тоже ждал ответа, а не дождавшись, повернул голову, по-прежнему дергая жимолость, и насмешливо посмотрел на меня.
— Не знаешь, что сказать? Понимаю. Мне тоже несладко было, когда я понял, что всё, что я делаю — это мелочная месть отцу, который меня в детстве недолюбил. А тебя кто недолюбил? Мать? Ты вроде бы ублюдок какой-то знатной леди, верно? Помню эту историю… Я не хотел выгонять твоего отца, мне нравилось, как он рисовал. Ну? Твоя матушка вами поиграла и вышвырнула вон. И что, приятно чувствовать себя использованной игрушкой? Так и не смей теперь обращаться так же с людьми, которые помогали тебе вылечить твою дурную голову. Не их вина, что не получилось. Вот, стоит теперь передо мной самолюбивый неудачник, который решил, что сейчас самый удачный выход, — стать мучеником. Я тебе не доставлю такого удовольствия. Чтоб духу твоего к утру в столице не было. Можешь вернуться в свои леса, можешь убираться к Жнецу, мне всё равно. Заточать и казнить тебя я не собираюсь. Слишком это просто и удобно для такого трусливого ублюдка, как ты.
Каждое его слово было для меня как пощечина во время истерики, как ушат ледяной воды в состоянии ступора. Мне хотелось, чтобы он не останавливался.
— Откуда вы знаете? — еле выговорил я.
— Что знаю? Про твою игру? Да я сам такой. Такой же трусливый… не ублюдок, правда, но какая разница? Таких полно. Почти все сколько-нибудь значимые персоны в нашем славном королевстве. Шангриерцы другие. В них больше гордости. И чести. Ты вот знаешь, что такое честь?.. Нет? А тебе хотя бы интересно? Ну, ладно… В конце концов, все мы не без греха. У каждого своя игра. Играем себе и играем, и пока друг другу не мешаем, всё хорошо. А стоит позариться на чужую куклу… Я для себя решил, что иногда проще отдать. Отдать и играть себе дальше… никому не мешая. А ты побросал свои игрушки, обсыпал остальных детишек песком с ног до головы и сел в сторонке. И думаешь, что сразу стал взрослым. Мало игрушку бросить, чтобы им стать, друг мой.
— Перестаньте, — попросил я. Мне уже было довольно. Король неприятно засмеялся.
— Ну чего же ты? Кишка тонка? Вы с моим братцем так славно цапались. Всей песочнице нравилось на вас смотреть. А уж Дону как нравилось. Конечно, он расстроился, когда ты серьезным тоном сказал: «Больше не играю». И я расстроился, потому что, пока Дон играет, он не помнит обо мне. Не помнит о нас… о нашей общей игре, в которую мы как-то плохо сыграли. А это всё, что мне надо.
— Вы позволяете Шервалю разорять страну, — тихо проговорил я. — Зеленые убивают людей, которых вы как монарх поклялись защищать. Уже почти десять лет идет гражданская война. И вы говорите о какой-то гребаной игре?
— Не надо, а? — насмешливо сказал король. — Не ты ли мне кричал пять минут назад, чтобы я бросил пороть всякую чушь о твоих лидерских качествах? Наши с Доном войны — та же чушь. Ты умеешь объединять чужие игры, и за это люди идут за тобой. Мы с Донованом так не умеем, но мы можем заставить людей с нами играть. Результат один и тот же: ты доволен, и мы довольны. Теперь вот не знаю, что будет. Я пытался подсунуть ему вместо тебя Урсона, но, кажется, он не удовлетворен.
— Урсона?! — вскинулся я. — Кайла Урсона?! Вы…
— А, ты с ним всё-таки познакомился! Ну, и как тебе это маленькое чудовище? Колоритен, правда? Напоминает фарфоровую куклу. Красивую и жуткую, с дикими глазами. Донован их в детстве боялся. Я думал, от него будет больше проку. Но этот болван умеет только выполнять приказы. И повторять одно и то же, как попугай. Никакой фантазии. Если бы он был реальным полководцем, а не моей марионеткой, всё бы давно закончилось.
— Вы могли бы остановить войну, — потрясение проговорил я. — Давно могли бы разбить Шерваля и прекратить это, и…
— И вернуть домой ребенка-убийцу, обозленного втрое против прежнего, — раздраженно закончил Шерваль. — Благодарю покорно. Злое дитя можно занять только такой же злой игрой. Остальное ему уже неинтересно. А пока дитя играет, оно даже злость свою изливает в игре. И окружающим ничто не грозит.
— Окружающим? — у меня вырвался нервный смешок. — Окружающие — это кто? Гувернантки вашего Дона?
— Они тоже, — сказал король, будто не понимая причины моего веселья. — Я пробовал играть с ним сам, но… как я уже говорил, неудачно. Пока он занят своими кукольными войнами, я за него спокоен. За него… и за себя. Больше за себя.
— Так казните его, сир! Он ведь изменник! Он поднял войско против своего короля! По закону вы имеете полное право…
— Да ты еще больший идиот, чем я думал! — с досадой ударив кулаком по ладони, воскликнул король. — Я люблю своего брата! Неужели это так трудно понять?!
Я умолк. Вспомнил трупы, нагроможденные вдоль Королевского тракта. Бойню у «Водяной змеи». Мертвые глаза — много мертвых глаз, жизнь из которых уходила по воле моих людей… моих друзей… моих игрушек. Вспомнил, как кричала женщина, которую я насиловал. Дочь лорда Свенсона, старая дева Свенсон. Ей было под тридцать, и я подумать не мог, что она девственница. Меня смущало то, как она кричала — громко, будто от боли, а я был с ней не очень груб. Когда я понял, в чем дело, было уже поздно. Мне тогда едва исполнилось восемнадцать, я в первый раз насиловал женщину. Как оказалось, и в последний.
Я никогда не думал, что все это было частью чужой игры. Более сложной, более безумной и куда более детской, чем моя.
Куст жимолости почти полностью облысел, но король продолжал сердито обдирать куцые остатки листвы. Он стоял спиной ко мне, и я мог дать деру, если бы вспомнил, что собирался сбежать. Но сейчас мне этого почему-то не хотелось. Наверное, просто надоело.