— Это неправильно, — вырвалось у меня, и мой голос был гораздо спокойнее, чем я ожидал. — Это правда, но так неправильно. Так нельзя. Вы понимаете это, сир?
Король снял берет, стал мять его одной рукой, другой взъерошил волосы, редеющие на затылке. В этих жестах проскальзывало замешательство.
— Знаешь, почему столица называется Мелодия? — вдруг спросил он.
— Знаю, — ответил я.
— Ну, что ты знаешь? Расскажи мне. — Я не стал спорить:
— Когда-то на этом месте был замок мелкого лорда, имени которого история не сохранила. Его захватили воинственные соседи. В день, когда они пировали, празднуя победу, в замок пришел флейтист по имени Ладаньер. Он сыграл удивительную песню. Слушая ее, они впали в сладкий транс. Только они. Плененный хозяин замка, его семья и вся челядь остались бодрствовать. Они перерезали спящих захватчиков и вернули власть над замком. В благодарность лорд отдал менестрелю свою дочь. Ладаньер стал лордом после смерти тестя. Крестьяне так любили его и его песни, что работали втрое усерднее, и замок стал расти. И еще при жизни Ладаньера стал городом. Мелодией.
Мне полагалось чувствовать себя дураком, пересказывая королю легенду, которую знает каждый ребенок, но в последнее время я чувствовал себя дураком так часто, что усилить этого ощущения уже ничто не могло. Гийом слушал внимательно, словно впервые. Когда я умолк, он кивнул:
— Это официальная версия. А знаешь, как было на самом деле? Лорд дал менестрелю кошелек и вышвырнул его вон, боясь, как бы тот не сыграл свою песенку еще разок. Менестрель оказался из обидчивых. И таки сыграл ее, стоя за воротами замка. И на этот раз уснули все. Тогда он вернулся в замок и зарезал самого лорда. А уж потом было всё остальное. Думается, женушка на брачном ложе, пыхтя под суженым, пеняла ему, дескать, так нельзя. А толку ли? Ладаньер основал этот город. Я этот город люблю. Ты, я полагаю, тоже.
Я его и правда любил. Ненавидел, но и любил. Больше, чем когда бы то ни было любил леса. Мои леса. Мои, мои личные леса. И его город, его страна — город и страна Гийома Пятого.
— Выпороть бы, — сказал я. Получилось очень жестко, жестоко. Очень.
Король рассмеялся. Легко и непринужденно, открыто, искренне.
— Кого, Эван Нортон? — смеясь, спросил он и, оборвав от почти уничтоженного куста жимолости длинную ветку, размашисто хлестнул струю фонтана. Холодные брызги оросили мое лицо. — Кого выпороть? Тебя? Меня?
— Обоих, — сказал я, и смех короля стал громче. Гийом бросил ветку в фонтан, всё еще смеясь, поднял с земли оброненный берет, подошел ко мне, вновь хлопнул по плечу.
— Нравитесь вы мне, виконт. Определенно, — с улыбкой сказал он, — Поэтому дам вам, так и быть, сутки вместо ночи. Оставайтесь пока в замке, веселитесь, залезьте под юбку какой-нибудь смазливой баронессе. А утром, потихоньку, езжайте. Мучеником я вас делать не стану, но на это вполне способен кто-нибудь из моих не в меру ретивых подданных. Езжайте. Я, может быть, даже помолюсь за вас Запредельному. Никогда в него не верил, но религиозность, кажется, входит в моду. Во всяком случае, Сибилла что-то много болтает об этом, даже возвысила какого-то ментора…
Королевой Сибиллой мы начали сию содержательную беседу, ею же и закончили. Король снова сжал мое плечо, а потом, убрав руку, зашагал по мраморной тропинке по направлению к замку. Пройдя шагов десять, вдруг развернулся и, сунув руки в карманы, сказал:
— И еще одно, виконт. Держитесь подальше от леди Йевелин, будьте любезны. Я не люблю делить с кем бы то ни было своих шлюх.
И пошел дальше, насвистывая какой-то народный мотив.
Стрекот сверчков в траве вдруг сделался оглушительным. С минуту я стоял, глядя на изуродованный его величеством куст, потом, не заботясь о том, видит ли меня кто-нибудь, перелез через ограду, встал на колени возле фонтана и, набрав воздуху в грудь, окунул голову в насмешливо журчащую воду.
Стены затянуты чернилъно-фиолетовым бархатом; черные портьеры, мебель черного дерева, черная резная решетка на фиолетово-голубом витражном стекле. Человек в белом за белым столом на белом-белом пергаменте пишет обычными черными чернилами, подперев голову рукой и запустив пальцы в иссиня-черные волосы.
«Моя дорогая, моя прекрасная леди Аттена! Окажите своему покорному слуге милость и дочитайте это послание, в каждую строку коего мною вложено больше страсти и мольбы, чем во все обряды служения Безымянному Демону, которые были и будут под этой луной. Я пишу вам из доброго города Билберга, в котором, вы знаете, так славно в это время года. Я знаю, дорогая Аттена, всё, что Вы захотите мне сказать, и хотя я по-прежнему полагаю, что Вы лжете более себе, чем Вашему смиренному слуге, смею обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что в этом году День Жнеца будет не таким, как обычно. На сей раз власти доброго города Билберга обещают устроить нечто интересное, а именно: надеются на прибытие особого гостя, присутствие которого, вне всяких сомнений, несказанно оживит и украсит наш праздник. Его имя я не хочу называть Вам, моя прекрасная леди Аттена, чтобы не портить сюрприз, но могу намекнуть, что Вы, полагаю, с ним знакомы. И я уверен, я более чем уверен, дорогая, что в глубине души Вы сами жаждете увидеть его в качестве гостя нашего праздника; более того, смею подозревать, что присутствие этой особы в Билберге на День Жнеца — единственное, что еще могло бы вернуть нашему скромному сообществу Ваше очарование. Каким же образом удастся пригласить его, спросите Вы. Отвечу, что это не забота Вашей прелестной головки, дорогая: упомянутая особа будет здесь, и я могу поклясться Вам в этом своей преданностью. Я искренне надеюсь, что Вы пересмотрите свое опрометчивое решение оставить нас. Я отправлю это письмо немедленно, ибо время, увы, не терпит. Смею верить, Вы успеете к нам присоединиться.
Засим остаюсь Вашим покорнейшим обожателем,
Ваш Робер.
P.S. Считаю нужным добавить, что участие упомянутой особы в нынешнем празднике состоится вне зависимости от того, почтите ли Вы нас своим присутствием».
Чернила иссякли, сказав всё, что хотели сказать, — всё и немножко больше.
— Так-то, милая, — сказали белые губы белому пергаменту и улыбнулись. — Так-то.
Потом он встал, подошел к окну и распахнул витражные стекла. В комнату тараном ударил свет.
Стояла глубокая ночь, и город уже давно спал, но в Ладаньерском замке веселье было в самом разгаре. Официальные торжества остались позади, гулянка шла полным ходом, намечался еще фейерверк, но его ждали ближе к рассвету. Королева удалилась, и ее гости, уже порядком надравшиеся, развлекались самостоятельно. Нет, они не разваливались на столах и не лапали своих дам прямо в бальной зале, как дворяне Далланта, но точно так же орали, похабничали и оскорбляли челядь. Добрая треть музыкантов разбежалась, остальные перешли с помпезных придворных менуэтов на народные мотивы. Половина свеч догорела, и их уже никто не подменял, поэтому замок погрузился в подрагивающий полумрак, только усиливающий веселье тех, чьим лучшим другом была бутылка. Как доходит до выпивки, плясок да женских юбок, мы становимся умилительно одинаковыми — что чернь, что высокородные господа, что их ублюдки.