Своих братьев Карл в эти дни не видел. Он не знал даже, жив ли Альфонс, но надеялся, что жив; о Луи же он почти не волновался, зная, что султан наверняка позаботится о том, чтобы самый главный его трофей прибыл в Каир в целости и сохранности. Мысль эта подтвердилась на второй неделе пути, когда Карл увидел султана, объезжающего пленных. Тураншах снял доспех и казался еще более маленьким, юным и хрупким, чем когда Карл увидел его лицом к лицу на поле брани впервые. Позади него скакали двое огромных, вооруженных до зубов мамелюков, а рядом на горячем гнедом жеребце ехал французский король. Султан, видимо, решил продемонстрировать ему, что пленники живы и никто не терзает их намеренно — сверх того, что делают с ними солнце, пустыня и их собственные раны. С такого расстояния Карл не видел лица Луи, видел лишь его волосы, неистово треплемые ветром: в отличие от султана и его стражей, он скакал с непокрытой головой, подставляя ее безжалостным солнечным лучам и будто бы показывая тем самым единение со страданиями своего войска. Карл досадливо скрипнул зубами: проклятье, даже в таком положении Луи не может удержаться от бессмысленной, показушной жертвенности! Кому от этого легче? Будь Карл на его месте, ни за что не стал бы так поступать: напротив, всем своим видом дал бы войску почувствовать, что король его, несмотря ни на что, бодр, полон сил и пользуется привилегиями согласно своему сану. Но Карл не был французским королем. Он был просто одним из пленников сарацинского султана, одним из тысячи, от которой оставалось теперь лишь несколько сотен.
Наконец, спустя три недели пути, они прибыли к месту назначения.
Каир встречал их — а вернее, своего султана — радостным криком, пронзительным пением с минаретов и морем цветов, бог весть откуда взявшихся в этой пустыне. Тураншах, гордо вскинув голову с аккуратной окладистой бородкой, изящно прогарцевал через ворота города и поехал по вымощенной желтым камнем дороге к своему дворцу, осыпаемый восторгом, торжеством и обожанием своего народа. Его войско следовало за ним, принимая почести толпы, и лишь в самом конце, замыкая шествие, тяжело тащились жалкие остатки побежденной Тураншахом армии. Едва крестоносцы ступили в ворота, в них тут же полетели гнилые овощи и тухлые яйца; Карлу больно и обидно залепило в щеку обломком тыквы, и он отер лицо, размазав по нему пыль и грязь и сверкнув в толпу полным ненависти взглядом. Он ничего не сделал всем этим людям — ни он, ни его братья, ни его король. Все эти мусульмане сидели тут, под защитой толстых городских стен, сытые и довольные, в полной безопасности, пока их султан гонял крестоносцев по пустыне. Карл не думал о том, что грозило бы этим людям, если бы Господь не отвернулся от Людовика и привел его к Каиру так, как замышляли крестоносцы. Не в манере европейского воина-завоевателя было судить свои намерения и рассуждать о том, как бы сталось, сложись все иначе. Если бы было так, может быть, не было бы ни этого, ни других крестовых походов.
Путь через город показался Карлу едва ли не более долгим, чем переход через пустыню. Уже почти у самого дворца Гуго де Льеж, весь последний день тащившийся рядом с Карлом и приволакивавший свою опухшую, гноящуюся ногу, вдруг застонал особенно громко и жалобно и кулем осел наземь. Карл приостановился было, чтобы помочь ему, но его тут же ткнули пикой в спину — толпа пленников стала столь небольшой, что теперь охранявшие их всадники без труда доставали до любого. Карл встал, чувствуя кровь, бегущую по спине вместе с потом, но успел все же закрыть де Льежу остановившиеся глаза. Славный рыцарь остался лежать на земле, и сомкнувшаяся за спинами сарацин толпа скрыла и поглотила его тело.
Возле дворца им велели остановиться. Султан со своей свитой уже проследовал внутрь, но пленников за ними, разумеется, не пустили. Их стали делить: часть отвели в одну сторону, часть — в другую. Карла забрали одним из первых и повели во дворец по крутому каменному мосту, выгибавшемуся дугой над узким каналом, который обвивал огромный замок с округлыми белыми крышами и бесчисленным множеством изгибов, углов и надстроек. Ни в Мансуре, ни в Дамьетте не было подобных дворцов; но Карл в тот миг мало склонен был удивляться искусству сарацинских зодчих. Он хотел лишь одного: чтобы его поскорее отвели в прохладную, темную тюрьму, где не будет ни жары, ни солнца, ни потных вонючих тел рядом, где можно будет просто упасть на пучок соломы или вовсе на каменный пол и дать отдых болящим костям и телу.
И как ни измучен был Карл, но все же испытал удивление, когда вместо тесного каземата его привели в просторную, светлую, но не солнечную комнату, устланную коврами и пухлыми подушками. Ловкие молчаливые слуги раздели Карла и подвели к наполненной, благоухающей ванне, где он смог смыть с себя пот, грязь и кровь. Пока он мылся, опять пришел лекарь, тот самый, что уже пользовал его раньше, осмотрел его, покивал довольно и опять наложил ту же самую вязкую мазь на почти совсем затянувшуюся рану. На этот раз Карл не стал ее соскребывать — у него просто не осталось на это сил. Когда его отпустили, он просто упал на подушки, мягкие, будто облако, и едва успел уловить краем гаснущего сознания, как смуглая рука слуги задергивает перед его лицом прозрачную занавесь, ограждающую ложе от назойливых насекомых. Далекий тонкий крик муэдзина острой иглой впился в ухо Карлу, но не смог потревожить его, ибо через мгновение он уже спал, окончательно сдавшись блаженной неге прохлады, свежести и покоя.
Когда он проснулся, была ночь и в окно сквозь листву склонившейся над карнизом пальмы смотрели звезды. Карл приподнялся на локте, моргая, чувствуя странное удобство, от которого его тело успело отвыкнуть, — и внезапно ощутил, что не один. Он тут же напрягся, инстинктивно потянулся к поясу за оружием — и застыл, вспомнив, где находится и что произошло. Сев на ложе, Карл осторожно коснулся пальцами дымчатой занавеси и слегка отогнул ее.
На полу, рядом с подушками, служившими ему постелью, лежала женщина. Она спала, свернувшись клубком, как кошка, и он видел лишь ее профиль: точеный, с крупным носом и длинными, черными, почти нереально густыми ресницами. Увидев такие ресницы у француженки, Карл непременно решил бы, что они излишне щедро сдобрены углем. Но когда женщина, ощутив на себе его взгляд, распахнула глаза, ресницы эти взметнулись вверх столь легко и воздушно, что Карл невольно задержал дыхание. Никакого сомнения быть не могло: это были ее собственные ресницы.
Женщина приподняла голову и сказала какое-то слово — Карл не понял, какое, говорила она, разумеется, по-арабски. Он был так изумлен, что лишь смотрел на нее, когда она, потянувшись, села прямо и развернулась к нему, глядя ему в лицо огромными черными глазами, матово сиявшими в полумраке покоев. Карл только теперь понял, что она почти раздета: на ней была только короткая безрукавка, завязанная серебристым шнурком на животе и почти не скрывавшая полные низкие груди, да шелковые шаровары, мягкими волнами колыхавшиеся вокруг длинных босых ног. Волосы женщины были заплетены в косы, увитые золотистыми побрякушками; побрякушки эти тихонько и мелодично звякнули, когда женщина, приняв потрясенное молчание Карла за добрый знак, скользнула на ложе и прильнула к Карлу всем своим гибким, горячим телом.
Он открыл рот, и она опять прошептала что-то по-арабски, вжимаясь в него своей пышной, волнующей грудью. У Карла пересохло во рту. Не думая, что делает, он накрыл руками полукружия ягодиц женщины, оказавшиеся неожиданно крепкими в его ладонях. Женщина мурлыкнула и в мгновение ока оседлала его, сжав его бедра удивительно сильными коленями. Руки ее тем временем уже пустились в путь по его обнаженному телу. Она явно знала толк в том, что собиралась сделать, и Карл, откинув голову, безвольно отдался ее настойчивым ласам. Кончики ее кос защекотали ему живот, когда она опустила голову, склоняясь к его промежности, и Карл слегка выгнулся, внезапно отчетливо представив себе лицо Беатрисы. Черт побери, они покинули Дамьетту вечность назад, и у него давно, Боже, так давно не было женщины! К тому же он был в неволе, и разве мог он решать, что будет с ним и с его изможденным, плененным телом? Не мог, да и не хотел.