Но еще прежде султана он увидел своего брата Луи.
Тот сидел немного в стороне, достаточно далеко, чтобы они не могли переговариваться. Карл увидел, что он тоже одет в европейское платье, — и ужасно обрадовался, что настоял и не согласился облачиться как сарацин. При одной мысли о том, что подумал бы Луи и как посмотрел бы на своего брата, явись тот на пир неверных, наряженный как неверный, — при одной только мысли об этом у Карла жарко запылали уши. Он неловко поерзал, устраиваясь поудобнее: подушки под ним были мягкими, и он совсем не ощущал, что сидит на полу, но ему все равно было не по себе. Он ни разу еще не чувствовал на себе столько взглядов сарацин, даже когда их гнали по пустыне; там он был в толпе таких же, как он, жалких и грязных пленников. Здесь же толпа состояла из мусульман, а христиан только и было, что он — да король Людовик.
При этой мысли Карл быстро окинул залу взглядом, выискивая знакомые лица. Раз сюда привели его, то могли привести и Альфонса, и епископа Шартрского, и еще кого-нибудь из французской знати. Но нет: только он и Луи были приглашены на пир египетского султана.
Сам султан сидел рядом с Людовиком, расслабленно облокотившись на парчовый валик, и смеялся чему-то. Его молодое, некрасивое и незлое лицо сияло, а глаза неотрывно были прикованы к королю Франции.
Карл понял, что пир уже начался. И вдруг, неожиданно для себя самого, выпрямил ноги и упер пятки в пол, широко разведя колени и едва не толкнув сарацина, сидевшего рядом с ним.
Так сидят христиане.
— Значит, — донесся до Карла голос Тураншаха, видимо, продолжавшего начатый разговор. Он говорил по-латыни, медленно, но правильно, и сидящие вокруг него вельможи, хотя и вряд ли понимали, почтительно умолкли, когда он заговорил. — Значит, ты скорбишь о твоем брате, погибшем от меча мусульманина? Так ли, владыка франков, верно ли я понял тебя?
— Множество моих братьев пало от ваших мечей, — ответил Луи своим спокойным и звучным голосом. В его лице не было ни улыбки, ни сдерживаемого гнева. — Это была славная смерть, но о каждом из них я скорблю.
— Достойная скорбь для полководца, понять ее я могу. Но я о другом тебя спросил: правда ли, что ты скорбишь о твоем единокровном брате, именем Робер, которого убили в Мансуре?
В голосе Тураншаха звучало такое неподдельное любопытство, с каким расспрашивают про диковинные, непонятные обычаи далекой страны. Карл нахмурился, разглядывая профиль султана, сидящего к нему боком. Такое молодое и доброе с виду лицо: когда же успел этот юноша накопить столько жестокости, чтобы не суметь понять печали по родному брату?
— Прости мое удивление, — добавил Тураншах, прочтя в лице Луи ту же мысль, которая сейчас занимала Карла. — Но я помню, как ты просил пощадить жизни двух других твоих братьев, когда мы брали вас в плен. И это неясно мне. Разве нет в вашей стране обычая убивать младших братьев, когда старший занимает трон?
Карл моргнул. Сарацинский король, похоже, говорил по-латыни не так хорошо, как ему сперва показалось. Не мог же он иметь в виду то, что сказал?
Людовик, впрочем, не выглядел потрясенным. Он лишь пристально посмотрел Тураншаху в лицо, словно убеждаясь, что тот не шутит и не испытывает его.
— Я слышал об этом, — проговорил Луи наконец. — Слышал об этом вашем обычае… но не верил в него. А впрочем, чего еще ждать от народа, чей разум отуманен темной и варварской верой.
Он произнес последние слова без злобы и презрения, скорее, с искренним состраданием и печалью — совсем не так, как произнес бы их Карл, если б кто стал его слушать.
Тураншах перестал улыбаться. Вельможи, слушавшие их разговор, даром что не понимали его, догадались по выражению лица султана, что слова христианского пленника ему не понравились. Тихий гомон прошелся по зале, перекрывая журчание воды в фонтанах и щебет птиц. Султан поднял ладонь.
— Ты мнишь, что наш разум затуманен жестокостью, — проговорил он. — Но и твой — тоже, просто жестокость эта иного рода. Скажи, разве не случается в ваших землях кровопролитных распрей, когда два брата не могут договориться, кому наследовать владения их отца? Разве не бывает так, что меч и огонь становятся судьями в споре и множество жизней приносится в жертву на алтарь тщеславия и гордыни?
Султан замолчал, и Людовик промолчал в ответ. Конечно, так бывало, и весьма часто, особенно в мелких графствах или спорных землях, не желавших признавать над собой королевскую власть.
— Так не проще ли, — продолжал Тураншах уже мягче, — оградить себя от подобного и спасти множество невинных жизней, раз навсегда уничтожив саму возможность подобных распрей?
— Братоубийством? — спросил Луи с такой болью в голосе, словно его ставили перед выбором: немедля умереть самому или принять в своей стране этот варварский закон.
Тураншах пожал плечами, откидываясь на подушки.
— А. Да. Я слыхал, что вы, христиане, считаете это ужасным грехом. Один из ваших мифических героев убил своего брата и был проклят вашим богом, верно? Ваш бог вспыльчив и не мудр. Он ценит одну жизнь больше, чем тысячу жизней. Это ли — не тьма, застилающая разум?
В Карле все так и кипело. Надо же, а казался-то с виду наивным и великодушным! Вести такие речи с Людовиком в присутствии его собственного брата… Проклятый варвар!
— Это следует понимать так, что ты, Тураншах, тоже сам убил всех своих младших братьев? — резко спросил Карл, и его отрывистый голос грохотом прокатился по сонно гомонящей зале.
Зала опять утихла. Тураншах повернул голову и посмотрел Карлу в лицо — в первый раз. Луи тоже повернулся, слегка вздрогнув, и Карл понял, что до сих пор брат не замечал его присутствия. Карл уперся ногами в пол крепче, выпрямляя спину и изо всех сил стараясь, чтоб поза его выглядела непринужденной и самоуверенной.
Облегчение, мелькнувшее в лице Луи, который, судя по всему, тоже до сего момента не был уверен в судьбе брата, пролилось на душу Карла бальзамом. Но он не позволили себе отвести взгляд от лица Тураншаха, посмотревшего на него с ленивым интересом.
— А, Карл Анжуйский, брат короля. Я не приветствовал тебя; прости мою неучтивость, но беседа с владыкой франков слишком захватила меня. Ты слышал наш разговор? Это очень хорошо: быть может, ты нас рассудишь. Ты ведь тоже считаешь наш обычай сохранения покоя и мира варварством?
— Еще бы, — выпалил Карл, и Луи покачал головой. А султан, улыбнувшись, добавил:
— Тогда скажи: неужели тебе никогда не хотелось самому быть королем? Только не лги.
Карл на миг растерялся. Он никогда не задавался этим вопросом — не задавался им всерьез, хотя множество раз ему приходили мысли о том, что он сделал бы или чего не сделал бы на месте Людовика. Он открыл было рот, чтобы ответить, потом понял, что в таком ответе будет ложь, пусть не слишком большая, но безусловная, и даже если ее не почует этот хитрый и склизкий сарацинский король, то непременно почует Луи. Тот смотрел на брата столь же пристально, как и Тураншах, и, кажется, так же нетерпеливо ждал ответа. И на миг Карла пронзило диким, нелепым чувством, будто эти двое — на одной стороне и оба против него.