Дервиш забился, забулькал, но Людовик держал его крепко, стиснув пальцы стальной хваткой у Фаддаха на шее. Длинная судорога прошла по телу дервиша, пронзив его от макушки до пят, глаза выпучились, а потом закатились, изо рта пошла пена. Тогда Людовик наконец отпустил старика и повернулся к султану. Глаза его светились восторженным торжеством.
— Ну вот, — сказал он, — теперь ты видишь, что…
И тогда случилось нечто, чего никто — и меньше всех сам Людовик — никак не ждал.
Новая судорога, еще страшней предыдущей, прошла по телу Фаддаха, выгибая его спину дугой и подкидывая старика над полом. А потом… потом он начал меняться. Карл был так ошеломлен, что не сумел уловить момент, когда именно это началось. Только что дряхлый, жалкий старик бился в конвульсиях на полу — так, как бьются одержимые, когда из них изгоняют дьявола. Но старик не упал бездыханным, как падают люди после удавшегося экзорцизма. Его продолжало бить и бросать по полу, даже когда глаза его остановились и остекленели и когда его переломанные кости захрустели, пронзая кожу. Отовсюду раздались крики ужаса, и они усилились, когда руки и ноги дервиша стали вытягиваться, а потом изгибаться, меняя размер и форму, и жесткие курчавые волосы стали стремительно проступать сквозь окровавленную, порванную сломавшимися костями плоть. Затрещали лохмотья, служившие твари одеждой, пока она была человеком; и под всеобщие крики и панику с земли поднялось, медленно распрямив спину с образовавшимся на ней гребнем, чудовище с клыкастой мордой и когтистыми лапами, покрытое черной шерстью, испускающее зловонное дыхание между гнилыми, смертельно опасными зубами. Чудовище выпрямилось и завыло, вскинув морду к небу, и бешено замолотило по полу длинным, как у быка, и могучим, как у крокодила, хвостом.
Люди с криками кинулись от помоста в разные стороны; лишь трое из тех, кто оказался рядом с оборотнем, остались на месте: король Людовик, султан Тураншах и мать его Шаджараттур. Последняя и вовсе не шелохнулась, только подняла голову, застыв, как изваяние, и смотрела на дьявольское отродье, которому верила и которого слушала, воображая, будто оно послушно ей, тогда как она сама была его послушной рабой. Глаза ее сверкали сквозь паранджу, и единственный крик, который она издала, когда чудовище занесло над ней когтистую лапу, был криком гнева, а не страха. Ибо был Тураншах истинным сыном своей матери, и его ненависть к оскорблениям была в нем от нее.
Но оборотень, прикидывавшийся дервишем Фаддахом, не успел расправиться со своей сообщницей. Воздух со свистом рассекла летящая сталь — и тварь рухнула, захлебнувшись кровью, когда Тураншах пронзил ее клинком, вырванным из руки остолбеневшего от ужаса мамелюка. Зала содрогнулась, когда оборотень рухнул на пол огромной неподвижной тушей. Большинство визирей султана к тому времени уже с криком разбежались, а мамелюки его стояли, стискивая свои копья и не решаясь ступить вперед, рядом с такими же растерянными и испуганными христианскими пленниками. Карл и сам чувствовал, как бешено колотится в горле сердце, и боялся оглянуться на епископа Шартрского. Все, что свершилось только что, никак не укладывалось у него в голове.
Тураншах стоял какое-то время с дымящимся от крови мечом над поверженным чудовищем. Мать его стояла по другую сторону туши. Они были разделены ею, и Карл, глядя на них, понял тем самым своим смутным знанием, которое столь редко позволяло ему ошибаться, что так было и прежде: что многие годы тварь в облике дервиша стояла между сыном и его матерью, и что чувств, и непонимания, и тайн во дворце Каира между будущим владыкой и его матерью было не меньше, чем между владыкой и его матерью в Луврском дворце.
— За что? — только и смог спросить Тураншах у женщины, перед которой стоял с мечом.
Та задрожала вся, словно туго натянутая тетива, закипела яростью, и отчаянием, и той странной любовью, что толкает иных матерей на поступки, которых ни одному мужчине никогда не постичь.
— За то, что он враг! — воскликнула она, и голос ее был так же прекрасен и выдавал в ней ту же запрятанную под покрывалами красоту, что и малейшее из ее движений. — За то, что смутил и оплел твой разум сладкими речами о своем лживом боге! За то, что вызвал жалость в тебе, в тебе, кому надлежит быть жестоким к врагам Аллаха! За то, что ты хотел его отпустить! Но ты не должен его отпускать, Туран, ты не должен, слышишь? Это схватка его и твоя, и вы еще в битве, вы в битве, и жить лишь одному из двоих! Так мне сказал Фаддах! И лишь любовь матери положит вашей битве конец — так мне сказал Фаддах!
Она кричала, забыв, где находится и с кем, забыв о дьяволе, советов которого слушала и который лежал сейчас мертвый, поверженный ее сыном, забыв о своем месте в этом мире. Тураншах смотрел на нее, и выражение юности, уязвимости, растерянности от нежданного предательства вновь проступило на его молодом лице. «Что было бы с Луи, если бы наша мать поступила с ним так, как эта женщина со своим сыном?» — подумал Карл — и возблагодарил Бога, что ему никогда не придется отвечать на этот вопрос.
— Горе мне, — проговорил султан. — Горе, что Аллах проклял меня такой матерью. Горе мне от такой материнской любви. Уходи. Я не хочу больше видеть тебя.
Шаджараттур пошатнулась, словно он ударил ее мечом, а не словами. Евнух подхватил ее под руки и увел из залы, прочь от людей, все еще испуганно гомонивших и не решавшихся подойти к мертвому телу оборотня. Тураншах бросил наземь меч, покрытый черной кровью зверя. Потом посмотрел на своего врага, короля Франции.
— Вижу, дом мой не гостеприимен для тебя, а смертельно опасен, франк, — хрипло сказал он. Все, что было в его лице юного, по-детски самоуверенного, запальчивого и надменного, ушло. — Ты будешь отпущен на волю за выкуп в двести тысяч безантов. Твои братья, кузены и все твои воины также смогут выкупить себя и уйти.
Людовик склонил голову в молчаливом изъявлении благодарности.
— Увести всех, — приказал султан, и, когда стражи встали с обеих сторон от Людовика, добавил: — Я не могу услышать голос твоего бога, как и ты моего. Но мы оба способны увидеть дьявола и отвратить от него наши сердца. Нашим богам обоим ненавистно одно и то же зло. Так, быть может, друг другу они не враги?
Если Людовик что и ответил на эти слова, то Карл уже не услышал — его тоже увели прочь из высокой огромной залы, пропахшей кровью, смертью и серой так, словно тысячи воинов пали здесь и души их теперь кричали и плакали на неизбежной дороге в ад.
Милосердие египетского султана было милосердием в хитром и изворотливом духе всех сарацин. Согласившись отпустить короля за выкуп, он назначил сумму, бывшую по тем временам огромной. Таких денег не нашлось ни у самого короля, ни даже в казне, оставленной им во Франции. Все доступные средства были истрачены на подготовку крестового похода. Дело осложнялось также тем, что Людовик запретил собирать выкуп за него самого до тех пор, пока не будут освобождены его братья, епископ Шартрский и некоторые другие высокопоставленные лица. Жуанвиля среди них не оказалось, и Карл не знал, было ли это проявлением беспристрастности, на которую Луи оказался способен даже в таком щекотливом деле, или же Жуанвиль сам отказался покидать Каир без короля. Скорее всего, и одно, и другое сыграло свою роль.