Адриан Эвентри улыбнулся. Адель, не удержавшись, улыбнулась тоже. Это было очень неосторожно, и глупо, и безответственно с её стороны, но… она читала его. Не понимала, но читала, и чувствовала, что он здесь не затем, чтобы уничтожить дело всей её жизни. Может быть, её саму — но не то, что она выбрала для себя… От этой мысли её словно ударило изнутри. Не успев обдумать слов, она сказала:
— То, что мы выбрали для себя, наш путь — это больше, чем мы. Вы ведь понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?
— Да, — ответил он после паузы. — Да, местра Адель.
— Вы не должны называть меня так. Это форма обращения для послушников. Вам следует звать меня «преподобная местра».
— Местра Адель, — повторил он, — если Анклав Гилас в Сотелсхейме узнает о вашей маленькой клинике, которую вы здесь устроили, и о том, что вы лечите людей по еретической методе фарийских лекарей, вы ведь будете сожжены?
«Местра Адель»… Да. Теперь она наконец поняла, зачем он сюда пришёл. Облегчение сменилось досадой — оттого, что он не сделал этого раньше. Её главный вопрос так и остался неотвеченным: где ты был так долго, где ты бы все эти двенадцать лет, юный лорд Эвентри…
— Не если они узнают, — сказала она совершенно спокойно. — Они знают. Но никогда не смогут доказать. В этих стенах нет ни одной книги, не одобренной Анклавом. Ни одна из наших сестёр никогда не принимала участия ни в каких обрядах, противоречащих набору ритуалов Гвидре. Никто и никогда в этих стенах не передавал никаких учений, противоречащих учению Гилас, ни письменно, ни из уст в уста. Мы всего лишь лечим людей.
— Да. Всего лишь лечите. Вы, преподобная местра, пришли сюда много лет назад и были приставлены к больному местрой-настоятельницей, как все послушницы. Верно? Вас ничему не учили. Вы просто смотрели, как это делают старшие сёстры. После стали делать сами. А теперь ваши послушницы смотрят, как лечите вы. Никаких бесед, никаких ритуалов, никаких книг на фарийском. Вы не обсуждаете фарийскую науку, вы просто несёте её в жизнь. Молча и безропотно, как истинные монахини.
Насмешка в его голосе, столь близкая к обвинению и тем более опасная, что каждое слово было истиной, странным образом смешивалась с сочувствием — и пониманием, так, словно он сам испытывал то, о чём говорил. Словно знал, каково это — вечно молчать, вечно быть лишённым права рассказывать о том, чему отдал всего себя. Не иметь возможности поведать другим о том, на что себя обрёк — просто делать, потому что дела важнее слов… Он знал, каково это. Адели вдруг больше всего на свете захотелось заставить его встать на колени, преклонить колени самой и принять его исповедь, а после исповедаться ему. Она не имела на это права, потому что он отринул Гвидре, но желание было столь сильным, что Адель едва не поддалась ему. Слишком, о, слишком часто Адель Джесвел со Сварливого острова шла на поводу у своих желаний… но разве хотя бы раз в жизни она об этом жалела?
Увы, она не была больше Аделью Джесвел. Она была местрой-настоятельницей обители гвидреанок, монастыря, погрязшего в ереси. И её долгом было думать о своих сёстрах, которых она подвергала смертельному риску, и о людях, больных и раненых, жизни которых они не смогут спасти, если сами будут мертвы.
Поэтому она сказала не то, что хотела, а то, что была должна.
— Чего вы хотите?
Человек, которого она так хорошо чувствовала и так плохо понимала, слегка развёл руками, будто она спрашивала очевидное.
— Я хочу знать, местра, на что бы вы согласились за право не только делать, но и говорить. За право не только практиковать премудрости из фарийских трактатов, но и хранить их, и читать. За право учить и учиться не только через немое, преступное наблюдение, но открыто, жадно, не боясь спрашивать. Скажите, сколько ваших пациентов умерло, прежде чем вы научились накладывать швы, только потому, что вам приходилось просто наблюдать за руками вашей наставницы, но никогда не спрашивать о том, что вам непонятно?
Адель промолчала. Счёт был слишком велик.
— Я хочу знать, местра, на что вы пойдёте за право пользоваться своим разумом и не скрывать этого, — сказал Адриан Эвентри, и Адель поняла, что он читал её так же легко и незаметно, как и она — его. Он знал, что ей нужно, что всегда у неё болело, — так же хорошо знал, как знала она, что он обрёк себя на нечто, что едва-едва может вынести.
Ей захотелось взять его за руку. Уже очень давно она не касалась мужчины.
— На всё, — сказала она. — Я пойду на всё.
— Тогда, — ответил Адриан Эвентри, — клянусь вам: когда волей Гвидре или любого другого бога я стану конунгом, вы получите такое право. И я не лгу… потому что тогда оно, это право, будет нужно и мне не меньше, чем вам.
Она довольно долго смотрела на него, пытаясь почувствовать, насколько этот мальчик, странный, глубоко раненный и одержимый чем-то, чего она не могла понять, осознаёт, о чём говорит и чего просит. Но, кажется, он осознавал это вполне. Адель видела в нём многое: горячечность, напряжение, отчаяние, быть может… видела всё, кроме колебаний.
— Скажите, что я должна сделать, — сказала Адель.
Весь следующий час он объяснял, а она слушала, поправляла и предлагала, и он ни разу не возразил и не попытался надавить на неё. Возможно, потому, что до сих пор до конца не знал, что делает, — и, несмотря на это, в нём жила такая пугающая уверенность в успешном исходе всех своих замыслов, что это наполнило Адель суеверным ужасом.
— Это вряд ли получится, — заключила она наконец, когда они всё обсудили и всё безумие общей идеи наконец начало доходить до неё, опьянённой нежданным предложением всего, о чём она когда-либо мечтала.
— Это получится, — сказал Адриан Эвентри, и Адель Джесвел ему поверила.
Она ощущала в нём силу, изменяющую всё, с чем он ни соприкоснётся. И, будучи хоть и еретичкой, но истово служащей Гвидре даже в своей ереси, местра Адель сердцем чувствовала, что сила эта — не от светлых богов. А потому лишь радовалось, что, соприкоснувшись с ней, эта сила поднимет и спасёт её, а не сметёт, как многих других на своём пути.
Когда он собрался уходить, она сказала:
— Может, вы всё-таки повидаетесь с вашей матерью?
Он заколебался. На его лице неожиданно появилось совсем детское выражение растерянности, смешанной с упрямством и затаенным страхом. Это наполнило её сердце почти материнской нежностью и жалостью. Он так много мог, так много предлагал — и всё равно нуждался в том, чтобы его направили. Она помогла ему в этом.
— Могут спросить, зачем вы приезжали сюда — спросят и вас, и меня. Лучше, если вы воспользуетесь предлогом и по прямому назначению тоже.
Он закусил губу, потом кивнул, как будто решившись.
— Утром я видела вашу мать во дворе у северной стены, — сказала Адель. — Должно быть, она всё ещё там. Я провожу вас.
Она вышла из кельи первой, он — следом, задержавшись на мгновенье — может быть, чтобы снова посмотреть на ивовый венок на стене. Потом они шли по пустым и гулким коридорам обители, залитым полуденным светом, что проникал сквозь стрельчатые окна, и их шаги далеко разносились вокруг.