Он не учёл одного: Анастас Эвентри не был благоразумным человеком. Он был человеком, которому нечего было терять после того, как он ворвался в свой родовой замок, надеясь найти там своего брата Адриана, а нашёл лишь Рейнальда Одвелла, лицемерно уверявшего, что мальчик ещё десять дней тому назад был отпущен на свободу и отправлен к Анастасу. Говорили, что, когда Анастас Эвентри услышал это, его глаза налились кровью — и люди, знавшие его деда, неистового лорда Уильяма, не впервые отметили сходство между легендарным лордом Эвентри и его внуком.
«Ох, Гилас, — думал Адриан, слушая эти разговоры и не замечая, что стоящая у него на коленях миска с рубленым мясом давно остыла. — Я же не хотел… я не думал, что будет так. Анастас, ну почему ты ему не поверил? Почему он…»
Не имеет смысла гадать, почему, холодно оборвал его жалкие оправдания голос Тома. Ты в ответе. Ты в ответе, как всегда, и только это имеет значение.
В тот вечер он рано ушёл к себе, сказавшись мамаше Ширле на сильную усталость после рабочего дня. Спал Адриан в узкой каморке на первом этаже трактира, на одной кровати с конюхом Гримом, своим непосредственным начальником. Конюх этот был парень неплохой, хотя крикливый и скорый на подзатыльники, а лучше всего в нём было то, что он любил заложить за воротник и часто падал на пороге или сразу за ним, не успев добрести до постели, да так и храпел на полу до утра, оставляя всю кровать в распоряжении Адриана. Когда Адриан пошёл спать, тот как раз прикладывался к первой за вечер бутылке — следовательно, ещё часа на три спокойного сна в единовластно ему принадлежавшей постели Адриан мог рассчитывать. Он правда устал, но хуже была какая-то болезненная тяжесть в голове, мешавшая шевелиться и думать. Ему снова хотелось лечь лицом вниз и ткнуться во что-нибудь мягкое и ощутить тёплую тяжёлую ладонь на своём затылке. Он свернул свою куртку и положил под голову, подтянув колени к груди, и только-только устроился, когда дверь скрипнула, на миг впустив полоску света.
— Грим? — спросил Адриан, приподнявшись на локте, но тут же понял, что ошибся. Грим никогда не ступал так тихо. И фигурка, темневшая в полумраке, была втрое тоньше Грима и ниже его на две головы.
— Это я, — раздался приглушённый, испуганный шепот. — Можно? Ты не спишь?
Это была Дунси, дочка Ширлы — Адриан сомневался, что родная. Худенькое, тоненькое, болезненное создание, прислуживавшее гостям в общем зале и с утра до ночи гнувшее спину под тяжестью гружёных блюдами подносов походило на мамашу Ширлу не больше, чем иголка на веретено. Впрочем, если задуматься, то и Адриан в определённом смысле был Ширле сыном — не зря ведь она велела ему звать её «мамашей». Она всех любила, насколько могла себе это позволить в мире, где каждый сам за себя.
— Не сплю. Можно, — ответил Адриан, и Дунси тихонько вздохнула. Иногда он ловил на себе её робкие, пугливые взгляды, и она поспешно отворачивалась, когда понимала, что он её заметил. Она шагнула к кровати, он почувствовал рядом тепло её дыхания, пододвинулся и откинул одеяло. Хрупкое, костлявое, но такое тёплое девичье тельце скользнуло под одеяло и прильнуло к Адриану, он ощутил её тонкие пальчики на своей щеке и закрыл глаза. Всего на один миг ему вспомнилась Вилма, её большое, пышное, жаркое тело, её разноцветные глаза, но он тут же выкинул это из головы. Его губы нашли губы девушки легко и просто, так, словно она уже многие ночи подряд приходила к нему, а он откидывал одеяло.
Конечно, она оказалась не девственницей, но опыта у неё было явно не многим больше, чем у Адриана, поэтому они сделали всё неуклюже, неумело и очень нежно. Когда она застонала, Адриан прижал её к себе теснее, испытав неодолимое желание защитить её, помочь ей, всегда её оберегать. Но он не мог. Он даже самого себя не умел сберечь и защитить. Когда всё кончилось, Дунси не ушла, а приподнялась чуть повыше и почти силой положила голову Адриана на свою тяжело вздымающуюся грудь. Он ткнулся лицом между щуплыми холмиками, покрытыми пупырышками от холода (в каморке дуло и тянуло от земли, от которой их отделяли только доски), позволил Дунси обхватить его голову руками и уснул, пока она баюкала его и тихонько напевала что-то на наречии, которого он никогда не слышал.
Так было легче. Так можно было жить.
Адриан пробыл в «Бараньей ноге» три недели, пережидая, пока ударят и ослабнут первые, самые крепкие морозы. Потом ушёл, унося в узелке горстку медяков — всё, что осталось от его нежирного заработка после того, как он купил себе тёплый зимний тулуп, шерстяные рейтузы и сапоги на волчьем меху. Этих денег, конечно, не могло хватить на дорогу до Эфрина, но Адриан решил, что тише едешь — дальше будешь. По его расчётам, продвигаясь дальше с той же скоростью, он доберётся до цели к середине зимы — если его ничто не задержит в пути. Задержка была смерти подобна, и не только для него, но и для многих тысяч людей, которые умрут от чёрной оспы, которую привезёт «Светлоликая Гилас» из Андразии, если позволить ей выйти в море. Отчасти поэтому Адриан отбросил мысль о том, чтобы украсть лошадь, что позволило бы ему ехать быстро, или арбалет, что позволило бы ему жить охотой. Конокрадов и браконьеров преследовали с одинаковой жестокостью — особенно сейчас, когда из-за несезонной войны был введён единовременный военный налог; многие семьи, заплатив его, оказались на грани нищеты и голода, и глаза некоторых обращались к лесам, способным прокормить не одну сотню ртов. Тела этих отчаянных развешивали на ветвях тех самых лесов — как назидание и предостережение о том, что лес, несущий жизнь, с равным успехом может принести и смерть. Адриан не собирался повиснуть на одной из этих ветвей. Он не мог позволить себе этого. У него было ещё слишком много дел.
Поэтому он предпочёл не рисковать и платил за сравнительную безопасность тяжёлым трудом и мучительными проволочками. Теперь он не мёрз днём и даже под вечер, но ночевать под открытым небом или в хлеву стало невозможно. Он по-прежнему держался людных дорог, но трактиры попадались всё реже, и далёкий волчий вой из леса, сквозь который бежал главный путь фьева Вайленте, Адриан порой слышал чаще, чем человеческие голоса.
Именно поэтому ему однажды всё-таки пришлось постучаться в ворота святой обители. Монастыри и храмы были самым распространённым местом стоянки путников, даже более популярным, чем трактиры, но Адриан избегал их. Отчасти потому, что больше не любил богов — теперь они пугали его, ввергали в тоску и смятение, а этих чувств он больше не мог себе позволить. Другой причиной было то, что святые братья и сёстры хотя и давали приют всем страждущим, не взимая платы, однако как бы само собой разумелось, что за это благодарный путник отплатит храму щедрым пожертвованием. Голодранцев вроде Адриана Эвентри в святых обителях редко пускали на порог — брат-привратник обычно просто делал вид, что не слышит, как они стучат в ворота и просят помощи. Не то чтобы Адриан не успел привыкнуть к отказам. Просто он предпочитал ночевать скорее в чистом поле, чем под кровом богов, которые предали и отвергли его семью.
Однако уже не в первый раз ему пришлось поступиться принципами ради выживания. И в один холодный, сырой вечер, когда налетевший с севера ветер без труда пробирался под тулуп и пронизывал до костей, Адриан всё-таки подошёл к воротам монастыря Златокудрого Эоху, что примостился на возвышенности чуть в стороне от дороги, сразу за лесом, благодаря чему был хорошо виден издалека и будто магнитом притягивал к себе и взгляд, и тело. Тело даже особенно — заиндевевшие от холода ноги Адриана сами понесли его туда, и когда он опомнился, было уже поздно — ему отперли калитку.