— Лизабет — женщина низкая и подлая, но она Фосиган. Существует предел того, на что способен Фосиган. И тому, кто не понимает этого, стоит держать за зубами свой вздорный язык.
Женщины молчали. Леди Ада шумно всхлипывала.
— Пошла вон отсюда, дура, — бросила ей леди Эмма. — Умойся.
Спотыкаясь, леди Коулл побрела к двери.
— А вы, женщины, шейте. Что такое?
— Темнеет уже, тётушка, — безмятежно отозвалась Тереза Престон, и голос её был подобен нежному бризу после жестокой бури. — Неплохо бы света приказать.
— Так в чём же дело? Прикажи. Или вы, Диана, дорогуша, — прикажите там!
Леди Диана встала, чтобы дёрнуть за шнурок; женщины зашевелились, оживились. Леди Эмма снова взяла своё шитьё.
— Ах! Магда, деточка, я истоптала твоё рукоделие. И не заметила даже, совсем слепа стала. Прости старуху…
Магдалена наклонилась и подняла пяльцы с пола. Она не сделала бы этого, если бы ей не приказали. Она не шевельнулась бы, не вздохнула бы, если бы ей не приказали. Она сама не знала, жива всё ещё или уже умерла.
Убита, задушена красной змеёй, исступлённо проталкивающей раздвоенное жало между губами Эда…
— Что такое «Красная змея»? — тихо спросила Магдалена Терезу Престон.
Тереза Престон обратила на неё взор агатовых глаз.
— Зачем спрашивать, милая? Вы разве никогда о ней не слышали?
— Нет. — «Не слышала. Видела. Знаю. Что она? Что она такое?»
— О, Магда, — сказала леди Тереза. — «Красная змея» — это самое известное в Нижнем городе место, где можно раздобыть любовный напиток для обожаемого супруга… либо смертельный, если это интересует вас больше.
— Молчите, во имя Гилас, — прошептала леди Сабрина, расслышавшая их разговор. — Леди Эмма не выносит упоминания о ядах. Особенно когда в их применении подозревают Фосиганов.
— Знать, отчего бы, — слабо улыбнулась леди Тереза.
— О, вы в самом деле хотите это знать? Не думаю, что стоит… Ш-ш, она глядит на нас!
Леди Эмма глядела на них.
Магдалена глядела на свои пяльцы.
Стук, болтовня, мерцание свечей, шелест юбок, Магдалена втыкает иглу в ткань, потом в свои пальцы, и кровь брызжет на полотно.
Они были правы — она не спала прошлой ночью. И позапрошлой. И той, что была перед ней.
Магдалена не помнила, когда спала в последний раз.
Леди Эмма льстила ей, даря своим расположением, — незаконная дочь Грегора Фосигана была ничем не лучше и не добропорядочнее законной. Она тоже вела двойную жизнь. И никто не знал, где она проводит свои ночи — беспутно и преступно, не страшась ни огласки, ни позора. Каждый вечер, дождавшись, когда муж её покинет дом, она шла в его спальню и одевалась в его платье, заплетала волосы, как он, брала его плащ, выводила из конюшни лошадь и ехала за ним следом. Она делала это изо дня в день с того памятного кануна дуэли — дуэли из-за другой женщины, дуэли, за которую Эд заплатил ненавистью Лизабет. И Магде, должно быть, следовало благословлять эту дуэль. Она не хотела, чтобы Лизабет любила её мужа. Она не хотела, чтобы кто-нибудь любил её мужа. Она хотела любить его сама. У неё одной было на это право.
И каждую ночь она убеждалась, до чего нелепа в своих требованиях, до чего глупа в своих надеждах.
Сперва он ехал в трактир или клуб. Потом — либо в замок, к её отцу, либо в бордель. Бордели были самые разные, их было великое множество. В «Вечный сад», к леди Чаттоне, ради которой он изуродовал Сальдо Бристансона, Эд заглянул всего один раз — похоже, он утратил к ней интерес. Но не утратил его к женщине из «Утреннего неба», у которой за одну только неделю был трижды — Магда знала, что это одна и та же женщина, потому что вскоре после того, как дверь борделя закрывалась за Эдом, на втором этаже вспыхивало одно и то же окно. Не утратил он интерес также к продажным женщинам из Нижнего города, равно как к куртизанкам Верхнего. И, разумеется, он не утратил интерес к торговке ядами из аптеки «Красная змея». К женщине, которая столь охотно способствовала отравлению чужих мужей — и не важно, тела она их травила или поедом выедала души. Магда уже хорошо знала её в лицо, эту женщину — невысокую, полную, с миловидным, но совершенно обычным лицом и грузным телом. Без сомнения, она опаивала Эда любовными настоями, на которые, как выяснилось, была мастерица — иначе Магдалена не могла понять, как он мог предпочесть эту женщину ей, юной, гибкой, красивой, так сильно его любившей. Он ходил к своей аптекарше каждый день — не важно, из борделя возвращался или из замка, ночи его всегда оканчивались у неё. Сперва Магда подолгу стояла за поворотом дороги, дожидаясь, пока он выйдет. Потом, выучив его привычки, стала разворачивать коня, лишь только он скрывался под вывеской с красной змеёй, кусающей собственный хвост. Магдалена ехала домой, стаскивала с себя его одежду и кидалась в холодную пустую постель. И лежала так, не шевелясь, много часов, до тех пор, пока не слышала в коридоре его лёгкие шаги. Он спал потом почти целый день, а она ехала к женщинам, хотя уставала не меньше, а то и больше, чем он — ведь он был счастлив этими ночами, а она — нет. Поэтому она не могла спать.
Лишь недавно она задала себе вопрос, а чего, собственно, хочет добиться этой бессмысленной, унизительной для них обоих слежкой. Ведь он даже не знал, что она следила за ним. Порой не просто не знал — не хотел знать. Потому что не замечал её даже тогда, когда не мог не заметить. Не мог, если бы только захотел.
Вчерашней ночью она в этом окончательно убедилась.
Вчерашней ночью… она колола пальцы иголкой, когда думала про вчерашнюю ночь. И не чувствовала боли в кровоточащих пальцах — слишком болело в груди.
Вчера ночью Эд не поехал в «Утреннее небо». Не поехал он и в «Розовый бутон», и в «Попрыгунью», и в салон леди Аурелии не поехал. Он отправился туда, где не был ни разу с тех пор, как Магда следовала за ним, — в трущобы. В самую грязную, вонючую и тёмную часть Сотелсхейма, забитую нищими, бандитами и прочим сбродом, смердящую навозом, мочой и блевотиной. Эд приехал на Мясную улицу — место, где сосредоточились городские живодёрни, где было не продохнуть от стоявшего в воздухе запаха крови. В переулке, ведущем от этой улицы, приютился бордель с вульгарным названием «Алая подвязка», и Эд вошёл туда той же пружинистой походкой, которой входил в замок её отца, в храм Гилас, в их общую спальню. Этой походкой он шёл к ней, когда она ждала его у алтаря, в тот единственный день, когда ей почудилось, что она им любима. Магдалена стояла у стены, конная, и тупо смотрела на эту дверь, ничего не видя, ничего не чувствуя. Потом из верхних окон раздались крики и суматоха, но она не сразу обратила на них внимание, потому что смотрела, как её муж движется позади женщины, свесившей голову в окно и стонущей так, что у Магдалены темнело в глазах. То, что было потом, Магда помнила очень смутно. Она видела, как Эд по подоконнику перешёл в соседнее окно, потом — как он оказался внизу. Помнила, как он посмотрел ей в лицо, прямо в лицо, широко распахнутыми глазами, и она подумала — Светлоликая Гилас, сейчас он узнает меня… И, пока она думала это, он схватил её и стащил наземь, едва не вывихнув ей плечо. Бросил слова извинения — и, оттолкнув её прочь, усадил на коня какого-то мальчика, которого Магда в темноте и суматохе не успела рассмотреть. Она отступила во тьму, наткнулась на что-то мягкое, живое, и только по яростному визгу из-под ноги поняла, что это крыса. Тут кто-то пьяно завопил над самым её ухом, и она, не помня себя, повернулась и кинулась прочь… Очнулась только к Верхнем городе — ноги принесли её к стенам отцовского замка, к самому безопасному месту на земле. Какое-то время она неистово благодарила Гилас за то, что осталась жива, а потом так же неистово — за Эда, чтобы и он остался жив, совсем позабыв о том, что ненавидит Эда и ненавидит богов.